«Айастан, ануш айреник… Армения, моя милая родина!» – ликовали они.
После недели плавания мы прибыли в Батуми, в Грузию. Нам пришлось стоять в длинных очередях на таможне, где тщательно проверяли весь багаж и документы. Некоторые вещи были запрещены к ввозу в Советский Союз. Многим пришлось выбросить в море книги, моя мать была вынуждена избавиться от писем тети Мириам, американской кузины отца, и своей английской подруги Люси, моей бывшей учительницы. Кто-то разорвал даже фотографии из страха, что их могут счесть компрометирующими, и какая-то женщина заплакала, когда затоптали ее маленькую Библию.
– Как тебя зовут? – спросил меня переводчик, стоявший рядом с офицером в форме на контроле.
– Габриэль.
– Фамилия?
– Газарян.
– Что ты везешь с собой со старой родины?
– Только это, – ответил я и достал из кармана красный бильярдный шар.
– И ничего другого?
– Нет, – ответил я, глядя прямо в глаза офицеру.
Потом мы сели в поезда, которые привезли нас в Армению. В Ереване многие вставали на колени в сильном волнении и целовали землю своих предков.
Отец посмотрел на Арарат, который возвышался над городом. Эта гора считалась символом Армении. «Вот наш ангел-хранитель, теперь он будет нас охранять!» – воскликнул он торжественно.
Сегодня я с горечью думаю о том, как он ошибался в своей наивности.
Более трех месяцев мы жили в палаточном городке, разбитом в парке, пока наконец нам не дали двухкомнатную квартиру в квартале Новая Себастия. Квартира была рядом с центральной улицей, которая вся сотрясалась, когда по рельсам катился трамвай. Скоро жизнь на родине оказалась совсем другой, чем мы себе представляли. Если мы бежали из Греции от бедности и несчастий, которые нас окружали в Патрах, то я не понимал, почему тогда мы выбрали именно Ереван. Город был сложен из кучи бетонных зданий, практически идентичных. Погода часто была хмурой, и зимой температура опускалась до десяти градусов ниже нуля. Наши соотечественники считали нас, репатриантов, гражданами второго сорта, агбер, брат, звали они нас с издевкой. Они нам не доверяли, потому что считали, что мы, приехав на родину, отнимаем у них хлеб. Никто не смотрел тебе в глаза, когда разговаривал с тобой, и часто случалось, что они отказывались от всего того, что говорили тебе минуту назад.
В школе учили русский и армянский, а богословие, которое меня очень интересовало, разумеется, было запрещено. В классе царила жесткая дисциплина. Союз имел приоритет во всем. Индивидуальность исчезала, каждый человек был простым кирпичиком, из них строился великий народ.
По ночам мне часто снился мой город, Патры, по которому я очень скучал.
Отец стал работать на обувной фабрике. Смены были долгими, условия работы тяжелыми: работали в три смены шесть дней в неделю. Мама же благодаря своему опыту швеи была принята на работу на маленькую швейную фабрику, правда, всего на несколько месяцев, потому что, как только мы прибыли в Ереван, она забеременела.
Полагаю, что радость от нового дома и надежды на будущее изменили ее жизнь во всех смыслах. И пока ее живот день ото дня увеличивался, она менялась. Из худой и бледной она постепенно превратилась в пухленькую женщину с розовыми щеками.
«У тебя будет братец, – объявила она мне однажды, – можешь послушать его вот здесь». Мама сделала мне знак приблизиться и приложить ухо к ее животу. Я услышал странные звуки, словно кто-то смеялся, опустив голову в воду. Это был мой первый контакт с существом, которое мама ошибочно назвала братом.
Прекрасным июньским днем родилась Новарт, моя сестричка. Новарт была целым маленьким миром. Когда я смотрел на нее в колыбели, то удивлялся тому, что она была создана прямо как взрослые, но в миниатюре. У нее были глаза медового цвета, которые ярко сверкали на солнце, а в темноте искрились, как у кошки. Уже девочкой она проявляла редкие для ее возраста умственные способности и строптивость.
В гостиной отец отделил перегородкой угол, превратив его в маленькую комнату, в которой едва помещались две кровати. Но именно там у меня и моей сестры возникло чувство единения, привязанность, которую никто и ничто не могло разорвать. По крайней мере, мы так думали.
Евгений остановился. Он почувствовал, что устал, он писал слишком долго, и голова его отяжелела, а во рту появился неприятный привкус. Он решил вскипятить самовар и заварить чай: две щепотки черных листьев и одну гвоздику, чтобы придать особый вкус. Затем, потягивая душистый напиток, он вернулся к письму, решив закончить его поскорее. Он вкратце описал последующие события, задержавшись немного на аресте и приговоре к исправительным работам себя и отца за хранение книги, о депортации в лагерь номер одиннадцать на Алтае, затем о своем переводе на урановые рудники и плавании на «Линке», которая так никогда и не достигла пункта назначения.
В немногих строчках, исполненных любви и боли, он рассказал о печальной судьбе Нины. «Мое солнце, светившее ночью», – как он написал.
И добавил, что жизнь, даже простого муравья, есть самый великий дар, какой только существует.
Возвращаясь к Серопу, он постарался вспомнить как можно точнее слова, которые были им тогда сказаны.
…Мы только что вышли из администрации лагеря. Отец держал в руке письмо, в котором Сатен писала, что не считает себя больше его женой, и смял его с болью и досадой одновременно.
– Возьми это, – пробормотал он и протянул мне обручальное кольцо, которое мама ему вернула.
– Что ты говоришь?! – воскликнул я. – Оно принадлежит тебе, оно твое! – И я надел кольцо ему на палец.
– Я никчемный человек, – бранил он сам себя, – твоя мать правильно сделала, что отказалась от меня. Она дала мне еще одну возможность, более того, она подарила мне дочь, и теперь девочка будет расти без отца. И все-таки… – он не сдержался и заплакал, – я думал, что сделал все что мог.
Он замолчал, нетвердо держась на ногах. Я попытался поддержать его, испугавшись, что его сердце не выдержит этого жестокого удара. Я подвел отца к скамейке, деревянной доске, лежащей на двух заржавевших канистрах, посадил и прижал к себе, стараясь укрыть своей курткой.
Он дрожал как осиновый лист, был слаб и подавлен.
– Габриэль-джан, Бог наказывает меня, а вместе со мной и тебя… за то, что я сделал много лет назад… – прошептал он, взял мою руку и прижал к своему сердцу. Казалось, что он хочет произнести клятву или что-то вроде того. Луч желтого света от прожектора нещадно бил ему прямо в лицо, мокрое от слез. – Когда ты родился, с тобой появился на свет еще один ребенок… Вас было двое… У тебя был брат-близнец, которого я продал… Я не мог поступить иначе, мы были очень бедны, у нас ничего не было, даже корки хлеба, чтобы утолить голод.
