Подчиняясь ее командному тону, Элфрун опустила взгляд на свои бледные, забрызганные грязью ноги, видневшиеся из-под сорочки. Подол был обтрепанным, в пятнах и такой влажный, что лип к телу. Свита была права.
– Да. Простите. Если бы вы нашли для меня… – Но, уловив в своем голосе извиняющиеся нотки, она разозлилась на себя. В конце концов, она находилась здесь не по собственной воле!
– Так чего же ты? Давай ее сюда.
Раскрасневшись от стыда и дрожа всем телом, Элфрун стянула холщовую рубашку, физически ощущая на себе взгляды из темноты, изучавшие ее тело. В комнате было тепло и душно, и она чувствовала, как по ребрам побежали капельки пота. Она продолжала неловко держать в руках пояс со связкой ключей и кожаный кошель.
Желая как-то прикрыть свою наготу, она посмотрела по сторонам в поисках обещанной ей одежды и тут, не веря своим глазам, увидела, как мать Танкрада сгребает снятые ею платье и сорочку в кучу и бросает все это в огонь.
– Я… вы… что… что вы делаете? – Она рванулась было к очагу, но увидела, что ткань потемнела, обуглилась, появились дырки с золотисто-красными краями; пламя уже наполовину поглотило ее старенькое синее платье, а помещение наполнилось удушливым запахом паленой шерсти.
– Не дури. Зачем тебе это старье в латках? – В голосе женщины слышалось самодовольство, и Элфрун почувствовала себя неловко. – Пойдем, дорогая моя. Давай тебя обмоем.
Маленькая рабыня, на которую Свита прикрикнула, когда они только вошли сюда, щипцами достала из очага горячий камень и бросила его в ведро воды, которое она только что принесла. Вода зашипела и забулькала. Смочив тряпку в теплой воде, Свита шагнула вперед и взяла Элфрун за руку, пытаясь приподнять ее.
Элфрун потребовалось сделать усилие над собой, чтобы не крикнуть и не вырвать свою руку.
– Я не хочу обмываться! – процедила она сквозь зубы и еще плотнее обхватила себя руками.
– Не дури, – повторила мать Танкрада, уже явно теряя терпение. – Ты грязная от пяток до макушки. И почему это ты так стесняешься? Прям как мальчишка. – Она подошла к Элфрун и, взяв ее за запястья и с силой разведя ее руки в стороны, стала осматривать ее с головы до ног. – Нет, вы только взгляните! Все ребрышки можно пересчитать. Нужно будет с этим что-то делать.
Это было уже не просто унижение. Элфрун отчаянным движением высвободилась из рук Свиты.
– Отпустите меня! Я хочу немедленно уйти.
Она ожидала возражений, но последовало короткое:
– Иди. – Свита скрестила руки на груди и отступила на шаг назад. – Вон дверь. Она не заперта. – Она мотнула головой в сторону выхода. – Ступай.
– Я не могу уйти голой! – Элфрун уловила в своем голосе приближение горьких детских слез и еще больше разозлилась на себя. – Дайте мне что-то надеть.
– Тогда позволь нам помочь тебе обмыться, и мы найдем для тебя какую-то одежду. – Интонации ее были вкрадчивыми и успокаивающими. – Ты, должно быть, еще и проголодалась.
Элфрун закрыла глаза. Теперь, когда приступы тошноты прошли, она не могла с этим не согласиться. Разве не за едой она направлялась, когда всадники схватили ее? Финну она предложила сходить за хлебом, а сама не ела целый день.
Финн.
Подступившие слезы жгли изнутри ее опущенные веки. Как глупо было идти на поводу у собственной гордости! Тот внезапный приступ лицемерного самодовольства был подпитан ее гневом, а также стыдом, возникшим как отголосок желания.
Гордыня, гнев, вожделение. Есть в этом всем что-то общее.
Три из семи смертных грехов.
Абархильд всю ее жизнь втолковывала ей, что такое грех, но только теперь Элфрун начала осознавать, насколько греховен реальный мир. И дело было не только в непослушании и своеволии, на что обращала внимание Абархильд. Грех был стеной из ее собственного эгоизма, которая, подобно зарослям ежевики, царапала ее, мешала смотреть вперед, не подпускала к ней близко других людей. А также причиняла им боль.
Она знала, что сделала Финну больно, – она видела тогда его лицо.
Хуже того, она сделала это намеренно.
И весь ее запал иссяк.
Она стояла, отрешившись от всего, как столб, закрыв глаза и разведя руки в стороны, давая возможность двум рабыням обтирать ее лицо, руки и ноги тряпками, смоченными в теплой воде, а затем расчесывать ее спутанные волосы так осторожно, насколько это было возможно сделать густыми гребнями. Она позволила поухаживать за собой, сдалась, подчинившись чужой воле, и это принесло ей глубокое успокоение. Она находилась в полусонном состоянии, стояла, слегка покачиваясь и мечтая о забытьи, и только подергивания гребнями волос не давало ей заснуть окончательно. Она никак не реагировала на тихое бормотание рядом, сетование по поводу синяков на ее ребрах и чуть ли не с сожалением восприняла слова матери Танкрада.
– Подними руки над головой, – сказала та.
Элфрун почувствовала, как свежая хрустящая ткань скользнула по ее коже сверху вниз. Сорочка была чересчур длинной и широкой для нее, край ее чуть ли не касался пола. Ощутив себя вновь одетой, она испытала невероятное облегчение и стянула складки тонкой белой ткани, словно это давало ей защиту не хуже кольчуги.
– Вот.
Обернувшись, она обнаружила возле своего локтя деревянное блюдо с еще теплым пшеничным хлебом, свежее масло и мед. Запах хлеба был почти невыносимым. Она очень старалась не есть с жадностью, не давиться им, откусывать понемногу и тщательно пережевывать, как учила ее Абархильд, но это было очень нелегко, когда во рту ощущался вкус мягкого хлеба с хрустящей корочкой, толсто намазанного чуть солоноватым маслом и невообразимо сладким медом. Она заставила себя остановиться, когда со стыдом заметила, что остальные женщины просто стоят вокруг и смотрят, как она ест, придерживая волосы, чтобы они не попали в мед.
– А что, больше никто не ест?
Мать Танкрада улыбалась:
– Сейчас важно позаботиться о тебе. Вот.
Ей подали чашу из рога, полную медовухи, густой и сладкой, с присущим ей горьковатым привкусом; как всегда, ей казалось, что в этом напитке есть что-то непостижимое. Элфрун отпила немного и хотела вернуть рог, но маленькая рабыня с улыбкой остановила ее руку, и она из вежливости допила медовуху до густого неприятного осадка, после чего ее руки и лицо снова вытерли. Волосы ей откинули назад и вновь принялись расчесывать, пока они не начали сухо потрескивать. Мать Танкрада стояла чуть сзади и внимательно наблюдала за всем этим процессом; Элфрун увидела, что кончик ее языка опять на миг беспокойно высунулся и коснулся усиков в углу ее рта. Вероятно, женщина не замечала, что делает это.
Пожилая Ада тем временем занялась очагом; она вытащила оттуда остатки обгоревших вещей Элфрун, свалила их в кучу в угол и подбросила в огонь березовой коры, взяв ее из тяжелой корзины, сплетенной из ивовых прутьев, которая стояла возле очага.
