– Я так рад снова видеть тебя, Элли, – сказал Том, обнимая меня за плечи. – Нам столько надо наверстать…
Действительно, мы уже столько упустили. И ожидание предстоящего разговора добавило новых красок к и без того нарядному столу. Сколько же длился этот ленч? Наверное, часа два. Но они прошли в каком-то золотом тумане, и мы совершенно не замечали времени.
Я вижу, как сейчас, отца, который сидел между Розой и Осмондом. И я вижу себя между Томом и Фрэнсисом, который приехал чуть позже, когда закончил прием в амбулатории. И помню, что мы подавали к столу: Роза прекрасная кулинарка, и на этот раз она тоже была на высоте. Окрошку, заливное из рыбы – свежих лососей, пойманных утром. Отец ел заливное, не выразив недовольства, даже не обратив внимания, что оно заправлено чесноком. Помню клубнику, бисквитное печенье в виде пальмовых листьев и крепкий ароматный кофе. И вино, которое пахло летом, и тень от дерева, которая покачивалась над белой скатертью. А еще я чувствовала что-то неуловимое, и оно называлось счастьем.
За этим ленчем я поняла, какой это великий дар – обаяние. Когда люди говорили про Ребекку, они пытались объяснить природу ее магического воздействия на окружающих, но я с трудом понимала их. Сегодня я ощутила силу обаяния личности на себе. Я бы и представить не могла, что это такое, насколько мощным, неотразимым притяжением оно обладает и какое это редкое качество, если бы не встретилась с Николасом Осмондом.
Обычно при слове «обаяние» возникает впечатление чего-то искусственного – своего рода манипулирования людьми. Но истинное обаяние – это дар богов. Оно всегда, в любую минуту, в любую секунду остается очень естественным. И в чем-то сродни магии, устоять против него невозможно.
Николас Осмонд – как и Ребекка – не прилагал ни малейшего усилия, чтобы очаровать окружающих, но от него исходила какая-то живительная энергия, которая заражала всех вокруг. И, глядя на Николаса, – а не смотреть на него было невозможно (наверное, точно так же от Ребекки было невозможно отвести глаз), – ты видишь, как все вокруг меняется. Обыденное превращается в необыкновенное, свет становится кристально ясным, словно на нас струится какой-то дополнительный отблеск, преображавший все вокруг. И у меня возникло ничем не объяснимое ощущение, что Ребекка смотрит на нас.
Даже не помню, о чем именно мы говорили. То ли про деревушки, то ли про девушек, про юг или вьюгу, про мол или пол… Даже наблюдательный Фрэнсис попался – я это поняла, потому что за час узнала про него больше, чем за все то время, что он навещал нас. Он готовился встретить Тома в штыки, когда их знакомили. Наверное, наслышался от керритских сплетниц про меня и про Тома, или отец что-то говорил про него. Но за столом его враждебность улетучилась, хотя я заметила, что он внимательно присматривается к Тому и его другу.
Присутствие Фрэнсиса, как всегда, привело отца в наилучшее расположение духа. В нем проснулось чувство юмора, от его раздражительности не осталось и следа. Он пересказывал истории про Сингапур, которые я не слышала уже лет десять. Он съел всю свою порцию с наслаждением и не отпустил ни единого критического замечания насчет поданных блюд.
– Мне не стоит, – сказал он, удерживая руку Тома, когда тот собрался подлить ему еще вина. – По распоряжению врача… Я бы рискнул пригубить второй бокал, но он сидит напротив и не сводит с меня глаз. Так что…
– Вовсе нет. Я слежу совсем за другим, – улыбнулся Фрэнсис, и они с отцом обменялись понимающими взглядами. Словно наслаждались какой шуткой, смысл которой нам был неизвестен.
– Знаете что, Осмонд, – сказал отец с великодушным видом, когда еду убрали со стола и он собирался уйти к себе, чтобы отдохнуть, как ему было предписано. – Приезжайте к нам еще. Уговорите Тома приехать на выходные. Если погода окажется хорошей, Фрэнсис отвезет вас порыбачить, он учит Элли грести. Вам найдется где разместиться. В нашем доме столько свободных комнат. И мало какие из них используются. Элли, убеди их…
Брови Розы взметнулись вверх, кроме нее, еще никто не останавливался в «Соснах» после войны. Шесть приглашений на обед за последние десять лет – рекордная цифра. А я нахмурилась: не потому, что не могла припомнить, когда это Фрэнсис учил меня грести (это было всего два раза), а потому, что не могла понять, зачем отец произнес эту фразу.
Я вошла в дом, чтобы проследить, не нужно ли что отцу. Я открыла окна в его комнате и опустила занавески. И увидела Фрэнсиса внизу, в саду. Он отошел от остальных и остановился возле каменной ограды, глядя на море. И я видела, как он вдруг развернулся и пошел назад, словно его что-то взволновало. Он мельком посмотрел на часы, взглянул на окна отцовской комнаты. Солнце било ему в глаза, поэтому я не могла понять, видел он меня или нет.
Баркер устроился на коврике. Отец наконец расстался со своим твидовым пиджаком и с башмаками. Лег на кровать, сразу закрыл глаза, и мне показалось, что он заснул. Я на цыпочках двинулась к дверям, но только подошла к ним, как он открыл глаза и посмотрел на меня.
– Мне бы хотелось, чтобы ты определилась, Элли, – проговорил он. – Только об этом я сейчас и думаю. И когда ты сделаешь выбор, я умру со спокойным сердцем. Я не протяну ноги, пока не успокоюсь насчет тебя. Надеюсь, ты понимаешь это.
– В таком случае тебе еще предстоит прожить очень много лет, – ответила я.
– Не потерплю такой наглости, – ответил отец и вздохнул. – Слышишь, опять начинается прилив.
Я уже собралась выйти, но остановилась. Совершенно неожиданно слезы и одновременно прилив счастья нахлынули на меня. Вернувшись к кровати, я поцеловала отца в лоб.
– Ленч нам удался, Элли. – Его глаза закрылись. – Мне понравился этот парень – Осмонд. Вдовец… ему только надо немного подстричь волосы. Галбрайт тоже в отличной форме. Я едва смог узнать его, когда он вошел. Латимер в восторге, никогда не видел его таким довольным. И зачем только Роза положила чеснок в заливное, оно и без того получилось. Когда вы поедете в Мэндерли?
Я пропустила мимо ушей слова, сказанные в полудреме, и ответила только на последний вопрос, сказала, что мы собираемся выйти прогуляться после обеда. А потом Николас и Том отправятся к сестрам Бриггс, а я вернусь домой к чаю. А Фрэнсис останется, мы собирались с ним снова поплавать.
– Ты славная девочка, Элли, – сказал отец и похлопал меня по руке. – Конечно, очень своенравная – всегда была – и оставайся такой же. Живи своим умом, будь такой же независимой, каким был я, и не открывай карты кому попало. Твоя мать тоже была сдержанной. Она бы гордилась тобой, я знаю. И я горжусь тобой. Не представляю, что бы я делал без тебя. Короче говоря… А теперь иди…
Я подождала, пока не убедилась, что он спокойно заснул, а потом быстро спустилась вниз. День стоял чудесный, солнечный и ясный, море оставалось спокойным, небо безоблачным. Я потрогала брошь Ребекки, которую приколола к своему голубому платью утром. Мне хотелось кружиться или петь.
– Ты выглядишь такой счастливой. Это тебе очень идет, Элли, – отметил Фрэнсис с улыбкой, когда я прошла мимо него.
