А вслед за этим ароматом надвигалось нечто темное: усиливалась горечь, по мере того, как зерна превращались в угли, и угли сгорали — потрескивая, тая, ссыпаясь в кучи горячей золы.
Я чувствовал, как бразильский, венесуэльский, кенийский, ямайкский кофе, даже «мокка» — все сгорает в этих кострах. Миллион чашек кофе, сожженных, будто бы ради подношения какому-то жуткому новому божеству.
В мою бытность в Эфиопии, когда я стал понемногу учить язык галла, деревенские дети поведали мне сказки, которые им рассказывали бабушки. Одна была про то, откуда взялся кофе, — не похожая на привычный арабский миф о пастухе, который заметил, что козы его сделались резвей обычного, а очень-очень древний.
Много столетий тому назад жила-была великая волшебница, которая умела разговаривать с зар, духами, которые правили нашим миром — вернее, вносили в него беспорядок. Когда эта волшебница умерла, небесный бог опечалился, потому что теперь не было никого, столь могущественного, чтобы держать этих духов в узде. Горькие божьи слезы окропили могилу волшебницы, и в том месте, куда падала слезинка, поднимался из земли кофейный куст.
Порой, когда жители деревни поили друг друга кофе, они как тост оглашали эту легенду.
Вода в реке подо мной, казалось, вот-вот закипит. Вкусим же и мы от горьких божьих слез.
Глава восемьдесят первая
К Пинкеру я больше не вернулся. Но недели через две, когда я уже запирал дверь кафе, в дверь кто-то постучал.
— У нас закрыто!
— Это я, — услышал я слабый голос.
Я открыл дверь. Она была в пальто, на тротуаре стоял ее саквояж.
— Я приехала на кэбе, — сказала она, — и уже отослала его. Можно мне войти?
— Конечно! — Я бросил взгляд на ее сумку. — Куда это ты собралась?
— Сюда, — сказала она. — Конечно, если ты меня примешь.
Я готовил кофе, а она рассказывала, что произошло.
— Мы с Артуром поскандалили. Каждый друг другу наговорил столько всего… Ну, ты сам знаешь, как я могу разойтись. Я сказала ему, что его целиком и полностью сделал мой отец, и впервые Артур вышел из себя.
— Он ударил тебя?
Она кивнула:
— Хоть и не так больно, но больше жить с ним я не хочу.
Я подумал: как это странно — после всего того, что случилось, после избиения женщин полицейскими, высокомерных речей, грубости парламентских распорядителей, после брачного насилия, — потребовалась всего лишь легкая, в сердцах нанесенная пощечина, чтобы наконец подвести черту.
Как будто читая мои мысли, она сказала:
— Понимаешь, он нарушил свой кодекс чести. Или я вынудила его нарушить.
— И как же ты теперь?
— Останусь здесь — если не возражаешь.
— Я? Разумеется, нет. Я даже очень этому рад.
— При этом, Роберт, надеюсь, ты понимаешь, отношения между нами должны быть строго корректными. Со стороны пусть болтают все что угодно, но мы по отношению друг к другу должны вести себя безупречно.
— Ладно, — вздохнул я.
— И не смотри на меня так! Кажется, в этой ситуации с Артуром, ребенком и доктором Мейхьюзом я наверное вообще ни на что не гожусь.
— Тебе надо отдохнуть. И тогда, после…
— Нет, Роберт. Не буду зря тебя обнадеживать. Если сочтешь, что тебе трудно быть мне просто другом, просто скажи, и я отправлюсь жить куда-нибудь в другое место.
— При чем тут доктор Мейхьюз? — позже спросил я ее.
— В каком смысле?
— Ты сказала, что в ситуации с Артуром и ребенком и доктором Мейхьюзом ты лишилась интереса к интимным отношениям. Первые два компонента я могу понять. Просто интересно, при чем здесь третий?
— А… — Она опустила глаза, но голос ее при этом не дрогнул. — Разве тебе не сказали, мне вынесли диагноз — истерия?
— Да, слыхал. Но это, разумеется, полный вздор. Более уравновешенной истерички я в жизни не встречал.
— Нет, Роберт. Ничего не поделаешь, они оказались правы. Я даже лечилась у одного специалиста.
— Лечилась? Каким образом?
Она не сразу ответила. Через некоторое время сказала:
— У них такая электромашина… основанная на принципе вибрации. Она освобождает от истерии. У пациента возникают такие… конвульсии. У врачей это называется пароксизм. Я чувствовала себя совершенно разбитой. По этому признаку они определяют, есть истерия или нет. Этот пароксизм — доказательство.
Я стал подробней расспрашивать ее, и мало-помалу начал понимать, что именно они с ней проделывали.
— Но Эмили, — сказал я, когда она закончила свой рассказ, — это вовсе не истерия. Это просто то, что должна ощущать женщина в постели с любовником.
— Не может быть.
— Ах, Эмили. Послушай…
— Нет, Роберт, честное слово, я больше не хочу говорить на эту тему.
Несмотря на ее запреты, несмотря на переполнявшее меня негодование к ее докторам за то, что они с ней проделывали, ее рассказ неожиданно вселил в меня некоторую надежду. Мне подумалось, что когда она оставит прошлое позади, то в один прекрасный день, возможно, вспомнив свои ощущения, она воспримет и меня уже несколько в ином свете.
Я проснулся среди ночи, меня разбудили рыдания.
Она сидела, свернувшись комочком в белой ночной сорочке, на ступеньках, ведущих вниз в кафе.
Я с удивлением отметил, что никогда еще не видел ее с распущенными волосами. Я подсел рядом с ней, обнял ее за плечи. Она была такая тоненькая, почти прозрачная.
— Я неудачница, — выговаривала она сквозь слезы. — Неудачница во всем. Я оказалась плохой женой, мне не удалось стать матерью, суфражистки из меня не получилось.
— Ш-ш-ш, — успокаивал я ее, — все будет хорошо.
И держал ее, застыв, не шевелясь, обхватив руками, а она до самого утра выплакивала мне свою несчастную душу.
Глава восемьдесят вторая
«Тяжелый» — особенно относится к бразильским сортам.
Дж. Арон и Со. «Руководство по торговле кофе»
Через месяц Линкер созывает экстренное общее собрание своего правления. Поскольку правление состоит из него самого, Эмили, Ады и Филомены, то собрание имеет вид званого обеда — призванного отметить, как считают дочери, выдающийся успех отца на Бирже.
Сестры уже давно не виделись, накопилось немало семейных новостей дня обсуждения. Лишь Эмили несколько тише обычного; но все члены семейства тактично делают вид, будто этого не замечают.
И только за кофе — который, понятно, не кофе «Кастл», а изысканный кенийский, с удлиненными зернами, который подается в излюбленном Линкером фарфоре «Веджвуд», — Линкер наконец переходит к теме дня, постучав ложечкой по стоявшей перед ним чашке, призывая этим к общему вниманию.
