Я дрожал от искушения магии так же, как и он, но что-то по-прежнему останавливало мою руку.
— Я не могу. Я действительно не могу.
— Не хочешь же ты…
— Да, хочу. Прощай, отец.
— Секенр! Я запрещаю…
Всхлипывая и глотая слезы, которых не должно быть ни у одного чародея, в комнате, полной огня, скорчившийся между ступней бога, я дотянулся до меча Рыцаря Инквизиции, которого не должен видеть, не говоря уж о том, чтобы держать его в руках, ни один чародей, и сделал то, что должен был сделать, то, чему научил меня Ваштэм, убивая Кареду-Разу.
Я вонзил меч себе в рот, погрузив его в череп — да, невероятно, но лезвие, сокрушавшее дух, проходило мимо плоти, не касаясь ее, словно между створками раскрытого окна. Ваштэм понял это, испугавшись в последний раз — это были его последние слова, отчетливо прозвучавшие у меня в голове.
Он беззвучно закричал внутри меня, когда серебряная реликвия коснулась его, а потом он исчез, то ли удалившись в Страну Мертвых, то ли просто исчез полностью и окончательно, как лопнувший мыльный пузырь, — этого я не знал.
Мне оставалось лишь вспоминать его.
Вытащив меч, я лег у стены, оружие выпало из моих непослушных пальцев. Совершенно отстраненно, словно это не имело для меня никакого значения, я наблюдал, как новорожденный бог склонился надо мной, сложив из ладоней сачок, чтобы поймать тчод, плавающую в воздухе.
Горящая слюна полилась мне на грудь. Я положил обе руки на лоб, на метку Сивиллы, и воззвал:
— Сивилла! Приди ко мне! В последний раз! Сейчас! Немедленно!
И она пришла из тьмы своего таинственного жилища среди теней, быстро вскарабкавшись сюда, как паук по черным нитям, которые она так долго вплетала в узор. Она была со мной внутри моего разума.
Я снова поднял взгляд и увидел над собой богоподобное создание, неподвижно застывшее между двумя мгновениями: этим и следующим.
Время остановилось.
Я закрыл глаза, и мне представилось, что я сижу рядом с Сивиллой среди теней, костей, мусора и веревок, извивающихся в воздухе, полном запахов разложения и речного ила.
Ее лицо светилось, как луна за тучами.
— Секенр, это был последний раз, когда ты мог позвать меня, не став моим полностью и окончательно. Почему ты призвал меня?
— Потому что мне страшно.
— Тебе уже много раз было страшно. А теперь твое спасение совсем рядом — стоит только руку протянуть. У тебя по-прежнему есть твой меч. Возьми его в руки. Сделай то, что велел тебе отец. Убей бога и стань богом. Ведь именно этого ты хочешь. Мне не надо даже спрашивать тебя об этом, Секенр. Именно этого ты хочешь больше всего остального.
— Да, Сивилла, — сказал я, плача, гордый от того, что могу плакать. — Именно этого я хочу. Я солгал собственному отцу. Он всегда советовал мне не доверять чародеям… но поверил мне, хотя этого делать не стоило. Я хочу того же, что и мой отец, хочу так отчаянно… Я стал похож на чистый лист бумаги — без любви, без ненависти и всего остального… я больше не Секенр… я просто сила… а победив, потеряю все. Думаю, отец знал об этом, но уже не мог свернуть с пути, по которому шел так долго.
Положив свою руку на мою, она сжала мои пальцы на рукояти меча.
— И ты уже не можешь повернуть назад, — сказала она. — Тебе не остается ничего другого, кроме как завершить начатое Ваштэмом. Когда все закончится, я позабочусь о тебе. Доверься мне. Мы будем действовать сообща. Подчинись мне, и это станет последним из чудес, которые я обещала тебе, когда ты впервые пришел ко мне в дом.
— Почему ты делаешь это, Сивилла?
— Секенр, почему ты расписываешь страницы орнаментами разных цветов, украшая их гирляндами, завитками и крошечными картинками, если ты с тем же успехом мог передать смысл, просто написав текст обычны ми черными буквами? Именно по этой причине я украшаю жизни, которые вплетаю в узор. Это делает мой труд гораздо интереснее.
Время возобновило свой бег.
Божественный ребенок тянул свои руки вниз. Я совершенно точно знал, что, если он раздавит или уничтожит букву тчод, я умру, исчезну полностью и окончательно, как отец, и от меня останется только кучка выжженной шелухи. Я знал это, потому что где-то прочел или об этом сообщил мне кто-то из живущих во мне чародеев, или рассказала Сивилла. А может быть, я каким-то образом подслушал отрывочные бессвязные мысли новорожденного бога.
Поэтому я обратился к тчод, назвав ее истинным тайным именем, и притягивал ее к себе, пока она не опустилась мне на грудь, зашипев, как клеймо из раскаленного железа.
И как я не понимал этого раньше? Буква на бумаге была никчемной и бесполезной. Плавающая в воздухе буква лишь ухудшала мое положение, делая меня страшно уязвимым. Мне надо было стать с ней единым целым, и лишь сейчас я добился этого. Я стал тчод, а тчод стала Секенром. Так благодаря боли я нашел сам себя.
Я поднял меч и отсек гигантскую светящуюся руку. На меня хлынул жидкий огонь. Я вскрикнул и отшатнулся, а божественный монстр со стоном выпрямился, проломив потолок и осыпав меня градом обломков. Что-то тяжелое ударило меня, свалив на бок. Мне показалось, что правое плечо сломано. Перехватив меч из правой руки в левую, я, уже не колеблясь, подпрыгнул, не обращая внимания на слепящий свет и обжигающий огонь, и вонзил меч в промежность богоподобного существа. Оно с ревом упало на колени, а потом обрушилось плашмя, увлекая за собой лавину искр и горящих головешек.
Я стоял, вытянувшись и воедино слившись с выставленным вверх мечом, чтобы не дрогнув встретить его ужасающие объятия.
Бог-дитя умирал. Его внутренний свет погас. Тело почернело и затвердело, став хрупким, как плохо обожженная глина, и рассыпалось на тысячу осколков.
Какое-то мгновение я неподвижно стоял в одиночестве в полумраке комнаты, голый и обожженный, а вокруг меня оседали искры и пепел.
— Сивилла? — позвал я. — И что теперь?
Глава 17 ДОЛГОЕ ОЖИДАНИЕ
Перед вами сны Секенра-бога, записанные Секенром, который уже не бог. Больше не бог. По крайней мере, я так считаю. Я попытаюсь восстановить то, что не может удержать память, выразить то, для чего не существует адекватных слов.
Интересно, спал я или бодрствовал?
Огонь угасал, пламя на стенах горящего дома, теперь тускло-красное, вновь стало почти неподвижным.
А не спал ли я, когда стоял в полутьме, а мертвец, когда-то бывший богом, лежал у моих ног кучкой обуглившейся бумаги?
Я дотронулся до нее мечом, и он погрузился в бесформенную массу.
А не спал ли я, когда изо всех моих многочисленных ран внезапно хлынул чистый свет, а отверстие в боку заревело, как жерло топки?
