поймал мой неласковый взгляд и вздохнул: — Ну что ты в самом деле, а? Дворец — это мой мир. Я рос во дворце, понимаешь? Мне хотелось стать императором.
— И ты попытался устранить конкурентов: Нордая и наместника, терия Вердена? Обоих разом?
— Ну да, — улыбнулся Нишай. — Я же не обеляю себя. Так было. Узнав про зеркало, сначала я сделал вывод, что демон — ты. И у меня появился шанс испортить терию Вердену карьеру. Я решил сообщить эту новость правителю Юри.
— Ты мог просто сообщить ему о готовящемся нападении.
— Ну нет, — усмехнулся Нишай. — Я не собирался предавать императора. Предательство рано или поздно просочилось бы, такова его змеиная природа. Но зато я мог сказать правителю Юри, что его сын — демон. Была ночь, а утром над крепостью должны были закружить драконы. Но, узнав такое, правитель Юри поднял бы всех своих колдунов. И нападение не застало бы его врасплох. Это был тонкий и красивый план.
— И что? Он сорвался? — не понял я.
— Я налил в миску воды, — улыбнулся Нишай. — Призвал его через чёрный камень. И он услышал меня. Значит, магией обещанного камня не брезговали и в крепости, хоть она и считалась чёрной.
— Хреново, — кивнул я.
— Ну, тогда мне казалось наоборот. Мы смотрели в воду, видели друг друга и говорили. Правитель Юри был очень привязан к тебе, Кай. Любил как сына. Он почернел лицом, когда я рассказал ему про зеркало.
— А потом?
— Потом он разлил воду, и связь прервалась. Но сейчас я думаю… Я ведь тоже слышал, что он был уже мёртв, когда терий Верден ворвался в горящую крепость.
— Ты думаешь, его сердце не выдержало известия о том, что я — демон? — осенило меня. — Что он был так потрясён, что упал и разлил воду?
Нишай кивнул:
— Опрокинутая чаша могла насторожить только опытного колдуна. Никто ничего не заподозрил, даже терий Верден.
— Ну ты и гусь!
Я рассмеялся, а потом вдруг замер, ощущая, как что-то во мне останавливается, а воздух становится тугим и плотным, не давая дышать.
— Но как же тогда месть? — выдавил я с трудом. — Я же должен был тебя…
— Убить? — весело спросил Нишай.
Я закашлялся.
Небо посмеялось надо мной. Большей мести, чем посадить Нишая на трон и заставить разгребать послевоенную разруху — и придумать было нельзя.
Он-то надеялся, что императором станет Камай. Перерос детские мечты о троне. Мечты — жестокая штука, когда сбываются.
Запястья мои нестерпимо зачесались, и я сорвал правый наруч.
Горячие болезненные красные узоры выступили на коже. Они менялись, складываясь, наконец, в фигуру…
— Это… — сказал Нишай, указывая на моё пылающее запястье. — Это неправильно! Ты был сыном императора! Ты — чёрный дракон, а не красный!
Но узоры не слушались колдуна, и рисунок дракона алел на моей руке, как пылающая печать.
— Алый дракон — воин и защитник, — прошептал Нишай. — Значит, Тенгри был так нужен воин и защитник, что он призвал его из другого мира. А Умай вылечила тебя от смерти. Только она знает лекарство от этой болезни.
— Помнишь, ты говорил, что влюбился в Шасти? — прошептал я.
Нишай покраснел. Вспыхнул весь — от шеи до корней волос, как дракон на моём запястье.
— Береги её. — Я чувствовал, как сердце сдавливает чья-то безжалостная рука. — Пожалуйста, купи ей бусы? Янтарные бусы, я обещал.
— Ты чего? — не понял Нишай.
Но он умел лечить раны и уже почуял неладное.
Сердце Камая остановилось, и его тело стало медленно сползать на камни, опутанные тонкими древесными корнями.
— Шасти! — закричал колдун, подхватывая Камая.
Я уже не был им. Сознание мутилось, мир стал белым. И призрачные фигуры звали меня наверх.
Шасти бросилась к телу Камая.
— Где рана? — закричала она. — Я сейчас! У меня есть…
Неимоверным усилием я вернул сознание в тело. Сжал её пальцы и ощутил тепло. Я не мог уйти, не опрощавшись с нею.
— Нет раны. Не бойся, я просто ухожу. — Каждое слово давалось с огромным трудом, словно я выкладывал его из камней. — Меня… зовут обратно.
Нащупав на груди костяную фигурку барса, что дала мне Майя, я сорвал её и вложил Шасти в руку.
— Береги. Если у тебя будут дети…
Я заставил безвольное тело Камая приподняться и выкрикнуть так, чтобы меня услышал Айнур, дикие волки, охотники, зайцы, бродившие вокруг древа.
— Помните все! Все дети этого мира — мои!
Сознание выскользнуло, и тело Камая упало на камни.
Его окружили, стали трясти и бить по щекам. Шасти шептала заклинания и пыталась делать искусственное дыхание, как я её научил.
Я видел всё это сверху. Видел растерянного Нишая, ревущую Шасти, недоумевающего Мавика.
Волк долго принюхивался, потом ткнулся в ладонь мёртвого хозяина носом и отскочил в ужасе.
Айнур попробовал оттащить волка за шлейку, но Мавик рыкнул на него, вывернулся. А потом лёг на моё тело и завыл.
Это было последнее, что я видел и слышал в этом мире.
Эпилог
Женька
Стрельчатый зал казался пустым. Тонкие колонны его отдалились, слились с туманными стенами.
Я стоял на чаше весов, и под моей тяжестью она опускалась всё ниже.
Наконец я увидел знакомых призраков, глядящих из-за колонн.
Спрыгнул. И тут же чаша, где я стоял, стала заполняться кровью. Так заполняются водой следы на песке.
— Почему там кровь? — спросил я у призраков.
Ко мне приблизился тот, знакомый, длинноволосый.
— Мир жив, пока он истекает кровью, — произнёс он. — Кровь — это память мира.
— А что было во второй чаше? — спросил я.
— Молоко, — пояснил призрак.
— То самое молоко, которое Дьайачы давала волчатам?
— Да, воин.
— А добро? — я огляделся. — Есть чаша, в которой добро?
Колонны задрожали, и тихий смех потёк ко мне со всех сторон.
— Нет никакого добра, — сказал призрак. — Ты рассмешил даже стены.
— А что же тогда есть?
— Равновесие. — Он указал на весы. — Равновесие между кровью и молоком.
— И что это всё значит? — ему таки удалось меня запутать. Про добро и зло я бы понял, но почему
