и поведение короля в последующие несколько дней словно говорило о его душевной перемене. Он посетил богослужение, совершенное по канонам шотландской церкви, обеспечил постоянный доступ к нему Александра Хендерсона, беседовал с ним лично и с другими должностными лицами, выслушивал их мнение со вниманием и обходительностью, в то время как епископам и недостойным советникам слова не дали. Карл позволил своему кузену Ленноксу подписать Ковенант, тепло принял Аргайла и даже лорда Бальмерино, которого приговорил к смерти несколькими годами ранее и которого ковенантеры выбрали председателем парламента. Король не оказал никаких милостей и уделил мало внимания тем людям, которые на протяжении двух лет открыто поддерживали его в борьбе с мятежниками. Отважный Монтроз, находившийся в заключении в замке, напрасно просил об открытом суде. Он обратился к шотландскому парламенту: «То, что я сделал, известно многим, а того, что в моих поступках было неправильного, мне неизвестно. Правде не нужно скрываться… Я сохраню до могилы свою верность и честь». Прекрасные слова упали на бесплодную почву: ни король, ни шотландские власти не согласились провести открытый суд, на котором Монтроз мог бы с полным правом обвинить Аргайла в измене и к тому же расстроить «медовый месяц» короля с ковенантерами.
28 августа Карл торжественно ратифицировал законопроект предыдущего года. В двух из трех его королевств был принят закон, который ограничивал его властные полномочия и прямо противоречил его вере в святость и нерушимость его власти. Чтобы отпраздновать свою капитуляцию, он пригласил своих новых друзей на празднество в Холируд.
Король не преминул похвалить себя, что ему удалось произвести благоприятное впечатление на своих соратников-шотландцев в начале визита; и специальные представители английского парламента – шпионы, как Карл называл их, – не почувствовали ни малейшего беспокойства, когда прибыли в Эдинбург. Среди них были лорд Бедфорд и лорд Хоуэрд из Эскрика, которые всегда поддерживали шотландцев, Натаниэл Фьеннес, сын и помощник лорда Сэя, убедительный Джон Хэмпден, сэр Филип Стэплтон, сухопарый кальвинист из Йоркшира, и сэр Уильям Армин, который, как и Хэмпден, спорил с королем по каждому важному вопросу, начиная с обвинения Бекингема.
Опасения английских посланников несколько рассеялись, когда они в первый раз встретились в частном порядке в доме Аргайла с членами шотландского парламента. Внешность часто обманчива: ковенантеры ели и пили с королем с виду в дружественной обстановке, но их дружба зависела от его согласия на их требования. Они не хотели, чтобы он использовал их в своих собственных целях, и были настороже. Подобно Пиму и его соратникам, они пытались разгадать истинные намерения короля, которые скрывались за его якобы изменившейся политикой. Их разногласия с английской палатой общин в некоторых вопросах были, собственно говоря, разногласиями союзников. А вот их нынешняя дружба с королем была не чем иным, как выжидательным дипломатическим перемирием с врагом.
Сомнения ковенантеров относительно истинных намерений Карла разделяли европейские наблюдатели, и делегаты имперского сейма в Регенсбурге задались вопросом: а действительно ли английский король пытался набрать войск в Шотландии именно для помощи курфюрсту? Об этом пришли известия в Эдинбург. Сэр Томас Ро, ветеран дипломатической службы и неутомимый борец за дело протестантизма, приверженец традиций Елизаветинской эпохи, был отправлен летом в Германию, чтобы присутствовать на заседаниях сейма. Ему было также поручено убедить представителей Испании и Австрии, что король готов принять участие в войне, если они дадут согласие на восстановление прав курфюрста. Ро был скорее разочарован, чем удивлен, когда обнаружил, что никого не может убедить в намерениях короля Карла. Опытные дипломаты, представители европейских держав в Регенсбурге прекрасно понимали, что произошло. Король Великобритании, оказавшись в ситуации, когда его подданные восстали, а парламент вышел из-под его контроля, поступал так, как поступил бы любой европейский король на его месте – попытался бы снискать себе популярность. Им было очевидно, что единственно против кого король мог использовать свою армию, если бы она у него была, – это против собственного народа. Об этом они заявили сэру Томасу с плохо скрытым презрением. Нежелание европейских дипломатов серьезно относиться к намерениям короля усилило подозрения его подданных, и 4 сентября шотландский парламент отказался предоставить в распоряжение курфюрста армию или набрать новую, пока не придут новые вести о переговорах из Регенсбурга.
Это стало первым серьезным разочарованием для короля. Еще более тяжелое ожидало впереди. Король надеялся на поддержку и помощь Роутса в деле заключения соглашения с ковенантерами, но Роутс остался в Англии, будучи тяжело больным, и умер в конце августа. Карлу оставалось только надеяться на дружбу Гамильтона с Аргайлом, окрепшую за последние месяцы. Насколько близки были их отношения, никто не знал. Но вдовец Гамильтон взял в жены старшую дочь Аргайла. Два аристократа имели, как представлялось, сердечные отношения. Но близкие к королю люди сомневались, сможет ли или захочет Гамильтон использовать свое влияние для продвижения планов короля.
Королю предстояло в скором времени представить шотландскому парламенту список новых офицеров, призванных заместить погибших, отправившихся в изгнание или уволенных за последнее бурное время. Карл внимательно составлял список, он оставил в нем сэра Томаса Хоупа, главного советника ковенантеров в качестве лорда-адвоката, а Лоудона, родственника Аргайла, поставил на важный пост казначея. Государственным секретарем предложил оставить Ланарка, брата Гамильтона. Что же касается жизненно важного поста канцлера, который оставался вакантным после бегства и смерти архиепископа Споттисвуда, то король решил назначить на него человека, который находился бы под его влиянием. Его выбор пал на престарелого графа Мортона, придерживавшегося умеренных взглядов, который был по-прежнему ему верен и на которого он мог положиться. Король твердо рассчитывал, что Мортон будет выполнять его волю, потому что он был отцом жены Аргайла, а семейные узы всегда были сильны в Шотландии.
Но король просчитался. Аргайл был не тем человеком, кто стал бы заботиться о сохранении внешних приличий, когда в опасности было Божье дело. При упоминании в парламенте имени Мортона он поднялся со своего места и заявил, что его тесть глубокий старик, обременен долгами и даже подозревается в еще более тяжких преступлениях. Мортон с достоинством ответил, что ему не известно, какое оскорбление он нанес Аргайлу, которого имел честь знать с самого детства и был отчасти его воспитателем. Старик воззвал к естественной привязанности, что еще больше обозлило Аргайла, детство которого нельзя было назвать счастливым. Он напомнил Мортону, что он не смог бы вообще присутствовать на заседаниях парламента, если бы не его, Аргайла, вмешательство, именно он рассчитался с кредиторами тестя, иначе его отправили бы в тюрьму сразу же по приезде в Эдинбург. Глубоко расстроенный, Мортон попросил короля снять
