Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 116
Эта социально-консервативная почти бессознательная политика римских властителей в провинциях ведет нас назад, к строю, водворившемуся в метрополии. Если бы цезаризм был демократической монархией, как мог бы он превратиться на окраинах в социальный патронат? Впрочем, мы достаточно знаем его с этой стороны и в центре, в метрополии. Нам остается только добавить еще несколько лишних черт для социально-политической характеристики принципата.
Мы можем начать с определения внешнего строя. Из трех старинных конституционных элементов Рима, описанных Полибием – магистратуры, сената и народа, – последний ко времени принципата исчез, выпал в качестве правильного реального фактора. Но это явление началось еще в 80-х годах I в. принижением трибуната, а потом особенно выразилось в закрытии политических обществ в эпоху острых социальных столкновений. От прежних республиканских сходок, плебисцитов и выборной агитации остались лишь известного рода нравы и привычки столичного населения: во время больших всенародных парадов и процессий, особенно в цирке, группы граждан имели возможность выразить настроение, заявить недовольство, подать петицию. От господства старого экс-государя, народа римского, остался этикет, который должны были уважать новые правители. Светоний передает в этом смысле характерную подробность: Август заставлял себя внимательно и с интересом смотреть на зрелища, которым отдавался народ, так как принцепс помнил, какое неудовольствие и шум в массе вызывал Цезарь, позволявший себе отворачиваться от арены и заниматься делом со своими секретарями.
Два других элемента старой конституции сохранились, но стали в новые отношения между собою. Империя, т. е. посторонние владения Рима, в такой мере перевесила метрополию, что старое коллегиальное правительство должно было разделить власть с постоянным обладателем окраин, который сосредоточил важнейшие наместничества и вышел из очереди, образовал «династию». В глазах античного историка период господства династий начинается раньше Августа и Цезаря; он захватывает большие и продолжительные империумы, начиная с Суллы. Тем не менее, надо признать, что между новой имперской и старой метропольной властью установились правильные оформленные отношения. Все эти многочисленные акты соглашения, все это церемонное исполнение политических обрядов не могло быть одной маскировкой абсолютизма. Не имея возможности определить связный текст соответствующей конституции, мы должны однако допустить наличность самого факта конституции.
Как в большей части конституций, так и в римском принципате налицо был компромисс между старой и новой властвующей силой. Нам несколько мешает определить отношение между ними в этой римской комбинации то обстоятельство, что мы естественно вызываем в своей мысли конституционные монархии XIX в., а в наше время старая и новая силы размещены в обратном порядке. В конституциях новой Европы старая властвующая сила – наследственная королевская власть, опирающаяся на отживший феодальный принцип; новая сила, нация, гражданское общество, вынуждена с нею размежеваться и оставить ей сферу влияния, сохранить за ней особый закон существования, не согласный с принципом социального равенства. В Риме единоличный правитель, продукт империи, колониального управления и милитаризма, явился новой силой; старую власть, с которой он должен был совершить раздел, образовала бывшая правительственная аристократия, сосредоточенная в сенате, располагавшая огромным недвижимым имуществом, массой зависимых людей и владевшая политической практикой. Она была своего рода наследственной властью, так как должности занимали представители тесного круга фамилий, и служба составляла их нормальную профессию, в которой брат и сын подвигались за старшим представителем семьи, как в английской политической аристократий с конца XVII в.
Гардтгаузен обстоятельно сравнивает политику Августа и Наполеона III, напоминая в то же время о сходстве Цезаря с Наполеоном I. Историки пользовались подобными сравнениями личностей для снабжения конституций: в римском принципате находили сходство с наполеоновской бессословной диктатурой, опиравшейся на подготовленные плебисциты. Мы должны отбросить эти аналогии уже потому, что нет ничего общего в строении общества той и другой эпохи.
Приходится искать другие примеры, но уже не из новейших времен, для того, чтобы найти нечто похожее на эту конституцию. Строй принципата скорее похож на то, что называлось конституцией Франции до революции и что фактически было в силе в XVI в. По определениям французских теоретиков это не была система прерогатив, фиксированных определенными актами, это была совокупность владельческих интересов и охрана владельческих привилегий, все они находили выражение в группе преимуществ, удержанных провинциальными штатами, дворянством, парламентом. Такую группу признанных гарантий для городов метрополии, для ее служилых фамилий представлял также строй принципата. Некоторыми чертами французский дореволюционный парламент, как средоточие служебной аристократии, напоминает римский сенат этой эпохи; между ними есть сходство отдельных моментов. Сенат пытается выступать верховной политической инстанцией при смене правления и решать вопросы престолонаследия. Он уничтожает в 37 г. завещание Тиберия, как парижский парламент в 1715 г. завещание Людовика XIV. В 41 г. после смерти Калигулы и в эпоху смут после смерти Нерона сенат пытается провозгласить свой верховный политический контроль, как парламент в эпоху Фронды. Все подобные сравнения, разумеется, имеют цену только очень общих наводящих указаний. Они полезны лишь для того, чтобы освободить нас от подчинения терминам политической символики, чтобы направить наше внимание на тот тип социальных отношений, который можно всего вернее предположить под известным политическим строем.
В исторической литературе, особенно под влиянием драматических изображений Тацита, останавливались, главным образом, на проявлениях антагонизма между императором и сенатской аристократией. Столкновения их сводили к различию и вражде социальных начал, выражаемых императором и аристократией. Поднявшийся над этой борьбой политический строй, казалось, должен был носить на себе все черты социального раздвоения. Оттого так популярна концепция Моммзена, который называет первый период империи диархией, двоевластием принцепса и сената, оттого так распространен взгляд, что политический строй принципата отличался какой-то особенной неустойчивостью форм, зависевшей от колебания противоречащих начал. Правда, есть направление в новой литературе, которое вместе с Дионом Кассием утверждает, что принципат был едва прикрытым абсолютизмом; форма была не раздвоенная, а цельная, потому что одно социальное начало, представленное императором, торжествовало над другим, представленным отжившей аристократией. Тот и другой взгляд опираются на неправильную оценку социальных отношений. Оба предполагают, так или иначе, противоположность общественных форм и идей между концом республики и началом императорской эпохи, а в принципате видят какой-то боевой порядок, основанный на более или менее полном крушении старой общественной силы. Исторические аналогии заставляют нас подумать в данном случае о другом типе социальных отношений и о другом характере происхождения политического строя. Мы уже видели, как далеко было общество конца республики от нивелировки классов, от подъема низших социальных слоев. Аналогия наводят нас на мысль о необходимости найти соответствие между политическим порядком и господствующими социальными отношениями: принципат мог быть не только результатом борьбы сил, но и результатом соглашения, взаимодействия их.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 116
