— Прекрасная квартира, спасибо, — поблагодарил я.
За обедом Аюб рассказал мне, что он и каталонский архитектор Хозеф Луис Серт заняты подготовкой испанского павильона для предстоящей Всемирной выставки, которая вскоре откроется у подножия Эйфелевой башни. Только по этой причине он, узнав о моем прибытии из Марселя, не нанес мне личного визита.
— Наш бюджет не идет ни в какое сравнение с бюджетами других стран. Но тем более мы нуждаемся в рекламе. Планировщики поставили павильоны Германии и Советского Союза напротив друг друга. Конечно специально. Советский павильон представляет собой трехэтажную башню с грозными стальными скульптурами гигантских рабочих. Германский павильон еще больше. Он украшен орлом, с презрительной усмешкой смотрящим вниз с карниза.
— А наш?
— У нас хороший павильон. — Он сделал паузу. — Невысокий, плоский, простой. Прямо в тени немецкого здания.
Официант принес наши отбивные. Аюб поднял брови, обнаружив в тарелке желтый соус, потыкал вилкой в мясо, попробовал его и удовлетворенно кивнул головой:
— Не такое хорошее, как в старые времена, но, безусловно, лучше, чем то, что едят в Бильбао.
— А что едят в Бильбао?
— В основном кошатину.
Он не заметил, что я, с трудом проглотив пару кусочков, отставил тарелку в сторону.
Аюб и Серт смогли получить только половину необходимых им строительных материалов.
— Я не могу требовать денег, когда милиция в Барселоне и Мадриде не имеет приличного оружия, — посетовал Аюб. — Но то, что мы покажем внутри павильона, кое-чего стоит.
Темой выставки была техника, целью — развлечение публики. Но почти все, что планировалось выставить в испанском павильоне, от настенных фотографий до фильмов Бунюэля, посвящалось ужасам войны в республиканской Испании. Это была единственная возможность известить о ней мир.
Аюб рассказал, что они с Сертом посетили Пикассо. Художник по-прежнему считал себя испанцем, хотя жил в Париже вот уже тридцать лет. Они заказали ему картину к открытию выставки, но он сомневался, стоит ли браться за откровенно политический заказ.
— Его сердце с нами, — сказал Аюб, — я в этом уверен. Во всяком случае, он нам не отказал. И уже заказал огромный холст, соответствующий пропорциям павильона. Так что есть шанс, что он согласится.
Студия Пикассо располагалась на той же улице, что моя квартира. Как и соседство германского и советского павильонов, это показалось мне знаменательным совпадением. Не без задней мысли Аюб предложил:
— Надеемся, вы его навестите.
Неужели он верил, что я способен кого-то в чем-то убедить? Весь мой прошлый опыт свидетельствовал об обратном. Чем больше я старался, тем прочнее делалась стена между мной и другими людьми. Разрушить этот барьер умела только музыка.
— Мы с ним незнакомы, — попробовал отговориться я.
— Может, это и к лучшему. Это означает, что раньше вы никогда не встречались. Тем не менее я уверен, что он о вас наслышан. — Он передвинул зубочистку из одного уголка рта в другой. — Как виолончель? Подошла?
— Прекрасная виолончель. Я забыл спросить у женщины адрес, чтобы послать ей письмо.
Аюб нетерпеливо потряс головой:
— Если хотите писать письма, я вам дам список длиной в километр. Это правда, что вас приглашали выступать в Белом доме?
— Правда. Для президента Гувера.
— Так-так… Ну-ка посмотрим. Первым делом Рузвельт. Затем члены конгресса, филантропы — каждый, кто верит в миф о невмешательстве, но кого можно переубедить неопровержимыми фактами. А в Англии… Ладно, приходите ко мне на следующей неделе, вместе подумаем, к кому обратиться.
Я ждал от Аюба не просто писем, я ждал чего-то большего, может быть, организации бенефиса для меня, но, как я уже успел понять в Испании, подобные идеи не пользовались популярностью. Лондон предлагал мне обычный концерт — без всяких напоминаний о том, что происходит в Испанской республике. За вычетом расходов на дорогу я выручил бы за него сущие гроши. Пожалуй, я больше заработал бы, если б стал играть на парижских улицах, бросив к ногам перевернутую шляпу.
Аюб смущенно покосился на часы:
— У нас проблема с установкой в павильоне фонтана. Это будет такая современная скульптура, через которую мы должны пустить поток жидкой ртути. — Он поднялся и снова поцеловал меня в обе щеки. — Без Пикассо у испанского павильона нет никаких шансов. Как и без вас, разумеется, но ваша позиция нам хорошо известна. Приходите ко мне, как только у вас появятся новости.
На следующее утро я в волнении шел по Гранз-Огюстен. Меня не покидало ощущение, что я несу секретное послание, хотя шагал я с пустыми руками. На полпути я завернул в лавчонку и купил бутылку недорогого божоле. Эта покупка означала, что нынче мне придется обойтись без обеда, но за последние недели я потерял аппетит.
Пикассо сам открыл мне дверь. Я увидел человека в мешковатой коричневой кофте, накинутой на матросскую тельняшку. На его лысой загорелой макушке торчало несколько прядей седых волос, как будто он только что встал с постели. Из глубины квартиры доносились звуки патефона, звон тарелок и чей-то голос. Я представился. Он минутку помолчал, потом сказал:
— Не могу же я не пустить в свой дом новости! Входите, входите! — И взял бутылку из моих рук.
Студия была огромной, гулкой и почти такой же холодной, как моя квартира. К стене был прислонен холст высотой три с половиной метра и длиной около восьми. Возле него стояла лестница. Холст был абсолютно пустым, но по всей комнате лежали наброски, эскизы, рисунки, почтовые открытки и вырванные из журналов картинки, а под несколькими столами валялись пустые бутылки, картины в рамах, маски, шляпы, куски обсидиана, огромные круглые губки и стояли кувшины с цветными карандашами и банки, набитые кистями — некоторые из них были привязаны к длинным палкам. Вдоль одной стены — продавленный диван и стоячее зеркало, вдоль другой — разнокалиберные кресла, испачканные краской. Здесь царил такой хаос, что я невольно уперся взглядом в чистый холст: мне казалось, что пялиться на этот беспорядок — все равно что вторгаться в чужую личную жизнь или подглядывать в замочную скважину.
Он знал, зачем я пришел.
Я рассказал все, что мне было известно о последних продвижениях националистов, особенно о том, что видел в свободной Барселоне, где до сих пор жила престарелая мать Пикассо. Пока мы разговаривали, я все время слышал звон тарелок и хлопанье буфетной дверцы. Кто там, ломал я себе голову: его жена, Мари Тереза, или Дора Маар, или какая-то новых пассия?
— Полагаю, сеньор Аюб спал бы спокойно, если бы точно знал… — начал я и замолк, уставившись на кухонную дверь. Вместо юной светской «беспризорницы» или удрученной хозяйки дома в проеме маячила слишком хорошо знакомая огромная фигура с вытянутыми вперед руками, сжимавшими в пальцах ножки трех бокалов и горлышко бутылки — не той, что я принес, а другой.
