Кремер кивнул.
— Так Мельниченко этот очень твоей крови жаждал. Всерьез жаждал. Уж не знаю, как его уговорили — или обломали.
— А тебе теперь не по барабану? — взорвался полковник. — Скажи спасибо, сапоги ему лизать не заставили.
— Я б ему нализал, — глухо отозвался Кремер. — Сапог с ногой вместе откусил бы.
— Зубастый ты наш, — проворчал Круглов. — Ну и еще, — не поверишь — помнишь жильца, которому ты булыжником в машину запустил?
— Булыжником? — удивился майор. — Да кто это сказал?
— Сказали. Либеральское радио уже сутками надрывается. О том, что кровавые менты на пару с кровавой гебней с местным населением учиняли. В то время, как не щадившие живота своего спасатели из далекой Америки — ну, в общем, ясно. Причем жилец этот обиженный по пять раз на дню свою скорбную повесть излагает на всех волнах.
— Чего б нового, — хмыкнул Кремер. — Сьми.
— Однако и это тебе в строку въехало! И в хорошую строку.
Круглов снова встал, прошелся по кабинету и сел, на этот раз на свое законное место.
— Петр… Кандалы, как я и сказал, удалось подальше выбросить. Но и…
Начальник управления мотнул головой.
— Не получается. Только с формулировкой. И приказ… — Он помолчал, уставившись в поверхность стола. — Приказ я уже подписал.
— Ясно.
Кремер поднялся и подошел к столу.
— Спасибо, товарищ полковник. — Он протянул Круглову руку.
— За что же? — удивился тот, отвечая на рукопожатие. — За пинка под зад?
— Будет вам, Александр Тихонович. И я знаю, за что — и вы тоже. Спасибо.
— Ну, тогда уж на здоровье.
Круглов снова встал и, выйдя из-за стола, приобнял Кремера.
Бывший майор рассмеялся.
— Как ванька-встанька, товарищ полковник. Они меня по тыковке — а я хлоп! и снова торчком. Да все будет нормально. Не потеряюсь, не забомжую.
Он прошел к дверям, ни разу не обернувшись.
2
Кремер вышел из машины и обошел ее спереди, открывая пассажирскую дверцу. Алина смерила его взглядом с головы до ног.
— Вольный костюмчик, Петр Андреевич, симпатичный — но непривычно вольный.
— Так ведь и человек вольный, — улыбаясь, ответил он. — И, кстати, Петр.
— Что — Петр? — не сразу поняла она.
— Без Андреевича. Уж было ведь. Или мы на «ты» только на поле боя?
— Верно. — Наговицына чуточку смутилась. — Прости.
Кремер сел за руль, но движок пока не запускал.
— Куда, Аля?
Она смотрела вперед, спокойная и сосредоточенная.
— Сегодня девять дней, Петр. Сережке девять дней.
Он кивнул.
— И Косте девять. Участковому Косте Гриценко. И… Да и всем ребятам, что оттуда не вышли.
Они помолчали.
— Это ведь у вас, православных, как бы первые поминки, что ли?
— Поминают сразу после похорон, — сказала она. — Потом на девять. Потом еще сороковины.
— Ну, первые мы справили, — сказал он. — У Кости.
— Да, — сказала она. — За всех.
Кремер завел машину.
— Куда тебя?
— В церковь, на Охту. Я покажу.
— Я знаю, — сказал Кремер, выводя свой «Пассат» в общий поток.
Они остановились на тихой, почти без машин, улочке метрах в двадцати от храма — ближе было не проехать.
— Ну вот, — сказал Кремер. — Приехали.
Алина, полуобернувшись, смотрела на него.
— Что? — слегка удивившись, спросил он.
— Ты не пойдешь?
Он уставился вперед, словно рассматривая что-то вдалеке, и забарабанил пальцами по рулю.
— Храм православный, я от роду — лютеранин. Хотя и лютеранин из меня… Товарищ Лютер в гробу, небось, ворочается, таким единоверцем обзаведясь.
Наговицына молчала. Кремер повернулся к ней.
— Считаешь, надо?
Алина кивнула.
— Хорошо. Пошли.
Они вошли в прохладный полумрак. Наговицына набросила на голову платок, купила несколько свечей и протянула одну Кремеру. Тот, машинально взяв свечу, осмотрелся вокруг.
Иконы, висевшие вдоль стен, было слабо освещены светом лампадок. В правом углу молодой священник, приняв исповедь, накрыл голову женщины епитрахилью, отпуская ей исповеданные грехи. Из притвора вышел другой священник, судя по лицу, лет пятидесяти, но с седыми, почти без темных прядок, волосами. Алина подошла к нему.
— Батюшка…
Он спустился со ступенек, приблизился к ней.
— Благословите, батюшка.
Она сложила ладони ковшиком и склонила голову.
— Бог благословит, — сказал священник, широким жестом перекрестив стоящую перед ним женщину.
Он повернулся, чтобы идти по другим своим делам, но голос остановил его:
— Батюшка…
Священник обернулся.
— Я панихиду хочу отслужить. Можно?
Он покивал, подумал.
— Можно, отчего же… Погодите минутку, я сейчас.
Вскоре он вернулся, уже облаченный в епитрахиль.
— Вы свечи зажгите пока.
Кремер зажег свою свечу от подсвечника, стоявшего у иконы в центре храма, протянул огонек Алине.
— Имя усопшего или усопшей? — спросил священник.
— Раб божий Сергий, — сказала она.
— И Константин, — добавил стоявший позади Алины Кремер.
Настоятель взглянул на него, потом перевел взгляд на Наговицыну.
— Родные?
— Родные, — твердо ответила она.
— Крещены ли были во Христе, в вере православной? — внезапно спросил священник.
Алина растерялась.
— Не знаю, — тихо ответила она. — Не думаю…
Настоятель вздохнул.
— Нельзя ведь, дочь моя. Не положено. По-человечески поминать не запретит никто, и Бог велит — но в церкви Христовой панихиду служить…
Четкий голос Кремера эхом отозвался под церковными сводами:
— «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя».
Священник, чуточку нахмурившись, посмотрел на говорившего. Несколько секунд они стояли так — глаза в глаза. И в этих внимательных, умудренных опытом и горечью жизни глазах Кремер внезапно увидел и узнал одного из своих — своих, прошедших круги ада, через которые прошел когда-то и он сам, своих, которых узнавал он всегда и всюду, в любом облачении и обличии. То же самое прочитал и священник в глазах воина, товарища и соратника. Кивнув, седовласый пастырь твердо произнес:
