ярости.
— Больше, чем когда он похоронил меня заживо?
Смех вырывается из моих губ, и мне становится не по себе на секунду, прежде чем он присоединяется ко мне. Наступает тишина, и я задаю вопрос, который не дает мне покоя уже несколько месяцев.
— Круг… как ты можешь простить их за то, что они сделали с твоим отцом?
— Я никогда не забуду и никогда не прощу, — спокойно объясняет он. — «Круг» получит по заслугам. Но ты знаешь, что говорят о врагах.
Я подтверждаю его зловещие слова простым кивком, которого он не видит, а мой взгляд снова устремляется на могилу. — Ты не плакал.
Он понимает, что я имею в виду похороны.
— Я должен был быть сильным ради мамы и Джульетты.
— Даже Роуз и Джейк плакали, — добавляю я, чувствуя, как эмоции возвращаются. — Я тоже.
— Тогда, наверное, я должен был быть сильным для всех вас, — усмехается он.
Я вытираю единственную слезинку, упавшую на левую щеку.
— Прости, — фыркаю я. — Я чувствую себя такой идиоткой. Я просто… Ты хоть отдохнул? Нашел время, чтобы позаботиться о себе? Я волнуюсь за тебя.
Он хмыкает, и я представляю, как он откидывает голову на сиденье самолета, закрывает глаза и снова открывает. Может быть, даже массирует затылок.
— Ты хочешь знать правду? Или ты хочешь, чтобы я тебя успокоил?
— Правды. Пожалуйста, отныне только правда.
— За последние несколько месяцев у меня было слишком много поводов для скорби, Элс. Не думаю, что у меня был шанс по-настоящему переварить хоть одну из них. Я потерял тебя, мое безопасное пространство. Конечно, я не плакал о смерти отца. Потому что я потерял плечо, на котором мог выплакаться. И это моя собственная вина.
Я даже не знаю, что ему ответить. Он прав. Во всем прав. Поэтому он быстро меняет тему. Мы часами говорим о многих вещах, о которых я никогда не думала, что когда-нибудь заговорю с ним снова. О нашем любимом времени посещения спортзала в университете Сильвер-Фоллс, о жалобах на наши курсы, о моих любимых балетных движениях, о том, с чем мне сложнее всего справиться. Мы говорим о его эссе по юриспруденции, о его маме, о Джульетте и ее оценках. Мы даже говорим о наших любимых совместных воспоминаниях.
— Ты хочешь рассказать мне, что причиняло тебе боль? Почему ты хотела сделать это физически?
— Я не делала этого уже несколько месяцев, — слабо отвечаю я. — У меня все было хорошо.
— Все в порядке. Сосредоточься на том прогрессе, которого ты добилась до сих пор. Ты должна простить себя, когда в голову закрадываются мрачные мысли. Я так горжусь тобой за то, что ты не думала об этом до сегодняшнего дня.
Перед могилой его отца мои проблемы становятся незначительными. По крайней мере, я жива. Я делаю глубокий вдох, чувствуя, как кислород оживляет мое тело, когда я наконец рассказываю ему всю правду о том, почему я позвонила.
— Я здесь. Я вернулась к тебе. Потому что я этого хочу, а не потому, что ты меня заставил. Потому что неважно, насколько полноценной может быть моя жизнь без тебя, она совершенно бессмысленна. Я вернулась, а тебя там не было. Я думала, что потеряла тебя навсегда. Это больно.
— Я здесь.
Я вздрагиваю, оглядываясь назад с того места, где я сижу на траве.
Он стоит прямо здесь, майское солнце отражается в его карамельных волосах, широкие плечи обтягивает белая рубашка на пуговицах. В руках у него рюкзак, с которым он путешествовал. Боже мой… неужели мы проговорили по телефону целых пять часов?
Его янтарные глаза загораются радостью, когда он видит меня.
— Элла, — выдыхает он, словно задерживал дыхание последние шесть месяцев.
Он заключает меня в объятия, как только я встаю. Это можно было бы расценить как дружеское объятие, но теперь, когда я прикасаюсь к нему, я вспоминаю, что между мной и Крисом никогда не было дружбы. Мы — влюбленные, и для нас не существует другой истории, кроме той, в которой мы любим друг друга вечно.
Вопрос только в том, вместе или порознь?
Он смотрит на цветы, которые я принесла на могилу, и благодарит меня, стоя в шаге от меня. Я все еще чувствую, как от него исходит волнение. Ему отчаянно хочется прикоснуться ко мне, обнять меня… может быть, даже поцеловать.
Я чувствую себя как влюбленный подросток. Такой же, какой я была в школе, когда он заговаривал со мной или оказывал мне знаки внимания. Это сменяет тревогу, смешанную со страстью, которую мы испытывали друг к другу.
— Мне нравится ожерелье, — говорит он почти застенчиво.
Моя рука автоматически летит к нему. — Спасибо.
И пока я накручиваю жемчужину на нитку, мой взгляд переходит на его руку в кармане. Он тоже это делает, играет с жемчужиной, пытаясь сохранить спокойствие.
Я облизываю губы, мне не нравится, что, пройдя через столько всего вместе, мы почти боимся пересечь последнюю черту. Поэтому я без колебаний обхватываю его за шею и притягиваю к себе, пока его голова не ложится мне на плечо.
— Вот, — говорю я, пытаясь сдержать слезы. — У тебя всегда будет мое плечо, на котором можно поплакать.
Притянув меня к себе, он крепко обнимает, и я не слышу от него ни звука, но чувствую влагу на своей коже, и поэтому молчу, лаская его голову, а затем спину.
В таком положении объятия становятся болезненными, его огромное тело поглощает меня целиком. Но я позволяю ему. Когда он наконец отстраняется, то вытирает рукой лицо.
Он достает что-то из кармана и подносит к моим губам. Конфета в виде сердечка. Я беру ее, улыбаясь как идиотка, а он наблюдает за мной, приблизив лицо к моему.
— Скажи это, — прохрипела я, волнение смешалось с тоской.
— Я собираюсь поцеловать тебя.
— Сделай это.
Его губы захватывают мои в глубоком поцелуе. Как будто мы никогда раньше не целовались. Как будто мы ждали этого целую вечность. Конфеты в виде сердечек танцуют на наших языках, а мои руки обвивают его шею.
Я никогда не хочу, чтобы это заканчивалось. Не поцелуй, а чувство принадлежности к кому-то настолько совершенному. Ощущение, когда знаешь, что нашел именно то, что тебе нужно. Забота, защита, лучший друг… любовь.
Когда мы отстраняемся, он улыбается мне так, словно держать меня в своих объятиях — это все, чего он когда-либо хотел.
— Ты — мой мир, сладкая.
— А ты — мой. Я знала об этом еще со школы. Я знала, когда ты вернулся. И я знала, когда
