в принудительные займы Уолси и Карла I. Эдуарду IV Тюдоры были обязаны введением широкой системы шпионства, применением пыток, привычкой вмешиваться в отправление суда. Более светлый отпечаток носит его царствование только в истории умственного развития: основатель новой монархии может претендовать на наше уважение как покровитель Кэкстона.
Литература находилась, по-видимому, в это время в таком же мертвенном состоянии, как и свобода. Гений Чосера и нескольких его продолжателей еще противодействовал некоторое время педантизму, манерности и бесплодию их века; но внезапное прекращение этого поэтического творчества оставило Англию за толпой рифмоплетов, компиляторов, составителей бесконечных духовных драм и стихотворных хроник, переводчиков устаревших французских романов. В тяжеловесной пошлости Гауэра мелькали еще иногда слабые проблески жизненности и красоты старых образцов; в детских поучениях и прозаических общих местах Окклева и Лидгэта даже и их не заметно. Вместе со средними веками вымирала и их литература: в литературе и жизни их стремление к знанию исчерпало себя в бесплодной путанице схоластической философии, их идеал воинственного благородства был заслонен блестящей мишурой поддельного рыцарства, а мистический энтузиазм набожности под влиянием преследования перешел в узкое правоверие и поверхностную нравственность.
Духовенство, в прежние времена служившее средоточием умственной деятельности, перестало быть просвещенным классом вообще. Монастыри уже не были прибежищами учености. «Я нашел в них, — говорил через 20 лет после смерти Чосера итальянский путешественник Поджио, — много людей, преданных чувственности, но очень мало любителей учености, да и те, по варварскому обычаю, были искуснее в игре словами и софизмах, чем сведущи в литературе». Начавшееся в это время учреждение колледжей не могло остановить в университетах быстрого сокращения числа слушателей и уровня их знаний. В Оксфорде их было до ⅕ числа студентов XIV века, а «оксфордская латынь» стала обычным обозначением наречия, утратившего всякое понятие о грамматике. Исчезла почти всякая литературная деятельность. Историография, впрочем, прозябала еще в компиляции извлечений из прежних писателей, вроде так называемых произведений Уолсингэма, в тощих монастырских летописях или ничтожных популярных изложениях. Единственным живым проявлением умственной деятельности служат многочисленные трактаты об алхимии и магии, эликсире жизни и «философском камне»; развитие этой «плесени» яснее всего доказывает упадок умственного труда.
С другой стороны, параллельно с вымиранием прежнего просвещенного класса отмечается появление интереса к знанию в народных массах. Переписка семейства Пастон, к счастью, сохранившаяся, обнаруживает такие плавность и живость изложения, грамматическую правильность, которые раньше были бы невозможными в частных письмах; она же изображает захолустных помещиков, рассуждающих о книгах и собирающих библиотеки. Сам характер литературы эпохи, ее любовь к сокращенным изложениям научного и исторического знания, драматические представления, или мистерии, банальная мораль поэтов, популярность стихотворных хроник — все это служит доказательством того, что она переставала быть достоянием одного образованного класса и начинала распространяться на весь народ. Этому содействовало употребление тряпичной бумаги вместо более дорогого пергамента. Никогда прежде не изготавливались лучшие рукописи, никогда не переписывалось столько книг. Огромный спрос заставил перенести переписку и разрисовку рукописей из келий монастырей в ремесленные цехи, вроде цеха святого Иоанна в Брюгге или «братьев пера» в Брюсселе.
В сущности, именно это возрастание спроса на книги, памфлеты или «летучие листки», по преимуществу грамматического или религиозного содержания, и вызвало в середине XV века изобретение книгопечатания. Сначала появились листы, грубо отпечатанные с деревянных досок, позже книги печатались с помощью отдельных подвижных букв. Начало книгопечатания было положено в Майнце тремя знаменитыми печатниками — Гутенбергом, Фустом и Шеффером; затем оно было перенесено на юг — в Страсбург, перешло за Альпы, в Венецию, где при посредстве Альдов содействовало распространению в Европе греческой литературы, а потом пустилось по Рейну в города Фландрии. В мастерской Коларда Мансиона, маленьком помещении над папертью церкви святого Доната в Брюгге, и научился, вероятно, Кэкстон тому искусству, которое ему первому довелось ввести в Англию.
Уильям Кэкстон был родом из Кента, но служил посыльным у одного лондонского лавочника и провел 30 лет зрелого возраста во Фландрии, в качестве руководителя гильдии заморских купцов Англии; затем он служил переписчиком у сестры Эдуарда IV, герцогини Маргариты Бургундской. Но скучная работа переписчика была вскоре упразднена новым искусством, принесенным в Брюгге Колардом Мансионом. В предисловии к первой напечатанной им книге, «Троянским рассказам», Кэкстон говорил: «Переписывая одно и то же, мое перо исписалось, моя рука устала и ослабела, мои глаза, долго смотревшие на белую бумагу, потускнели, а мое мужество не так быстро и склонно к работе, как прежде, потому что с каждым днем ко мне подкрадывается старость и ослабляет все тело, а между тем я обещал различным господам и моим друзьям доставить им, как можно скорее, названную книгу; поэтому я с большими трудом и расходами занялся книгопечатанием и изучил его, чтобы отдать названную книгу в печать по тому способу и виду, которые вы можете видеть; она не написана пером и чернилами, как другие книги, так что каждый может получать их только один раз, но все экземпляры этой истории были в один день начаты и в один же день закончены».
Драгоценным грузом, который Кэкстон привез в Англию после 35-летнего отсутствия, был печатный станок. В ближайшие 15 лет, находясь уже в том возрасте, когда другие люди ищут покоя и уединения, он с замечательной энергией погрузился в новое занятие. Его «красный столб», то есть геральдический щит с красной полосой посередине, приглашал покупателей в типографию, помещавшуюся в Вестминстерской богадельне на небольшом дворе, где размещались часовня и несколько принадлежавших богадельне домов возле западного фасада церкви, где бедным раздавалась монастырская милостыня. «Если кому, духовному или мирянину, — гласило его объявление, — угодно купить требник двух или трех Солсберийских поминаний, напечатанный в виде настоящего письма вполне хорошо и верно, тот пусть придет в Вестминстер, в богадельню под красным столбом; там он получит их за дешевую цену». Как показывает это объявление, печатник был практичным, деловым человеком: он не думал соперничать с Альдами Венеции или классическими типографами Рима, а решил своим ремеслом добывать себе средства к существованию, снабжая священников служебниками, а проповедников — проповедями, доставляя ученому «Золотую легенду», а рыцарю и барону — «веселые и забавные рыцарские рассказы».
Но, заботясь о «хлебе насущном», он находил время делать многое для популяризации имевшихся тогда произведений художественной литературы. Он напечатал все, что было в тогдашней английской поэзии сколько-нибудь значительного. О его уважении к «этому почтенному человеку, Джеффри Чосеру, заслуживающему вечной памяти», свидетельствуют не только издание «Кентерберийских рассказов», но и их перепечатка, когда у него в руках оказался лучший текст поэмы. К произведениям Чосера были присоединены поэмы Лидгэта и Гауэра. Из
