и смотрел, как они прижимаются друг к другу, их плечи вздымаются от рыданий. В конце концов, они отстранились друг от друга настолько, что Ева провела большими пальцами по мокрым щекам Дженни, и они улыбнулись друг другу. Я сел. Сердце так и застряло в горле.
Они проговорили почти девяносто минут, большую часть этого времени занимали слова, льющиеся из Дженни. Она не переставала двигаться, постоянно покачиваясь или подпрыгивая, чтобы потанцевать или разыграть историю, которую она рассказывала. Ева почти не моргала — она была слишком занята тем, что впитывала в себя все до последней унции своей дочери.
Когда Дженни прибежала за мной, она сказала:
— Я чувствую себя переполненной, но это уже не то плохое чувство.
— Это хорошо. И разве я не был прав? Твоя мама не передумала насчет того, что хочет тебя видеть.
Она нахмурилась в мою сторону и покачала головой, как будто не могла поверить, что я повторил ей ее собственные слова.
Дженни подвела меня к столу и жестом пригласила сесть напротив Евы. Моя сестра выглядела так, словно прожила много лет в прошлом. Она всегда была похожа на нашу мать: высокая, стройная, с темными волосами, но на внешности их сходство заканчивалось. Если моя мать была миротворцем по профессии, то Ева была бунтаркой до мозга костей. Слово «анархия» словно было вытатуировано по всей длине ее позвоночника. Моя мать не видела причин для путешествий и отпусков, Ева же не могла прожить без новых приключений. Мама предпочитала постоянство, а Ева жаждала неизведанного.
Именно эти фундаментальные различия — и их нетерпимость — с годами прорыли между ними канал шириной в милю. К тому времени, когда Ева закончила школу, они почти не разговаривали. Те последние несколько лет, когда я пошел в старшую школу, а папа продолжал покупать сельхозугодья, которые не мог себе позволить, у наших соседей, выявили в них худшее. Это было самое худшее время для всех нас.
Неудивительно, что однажды Ева ушла из дома, не попрощавшись. Она часто писала мне, но звонила домой только раз в несколько месяцев. Логично было предположить, что без мамы и Евы, ходящих вокруг враждебными, кипящими грозовыми тучами, все должно было бы стать лучше, но это было не так. Лучше не стало.
Я не знал, нашла ли Ева то, что хотела, за пределами границ Френдшипа, Род-Айленд. Я должен был верить, что она нашла что-то из этого. Должен был верить в это. Я не мог смотреть, как она смотрит на свою дочь с благоговением и неприкрытой скорбью, если бы не верил, что она жила дико и свободно в период между уходом из дома и пожизненным заключением.
И я не мог сказать ей, как сильно она похожа на нашу мать.
— У меня есть люди, которые работают над апелляцией, — сказал я сестре.
Она пожала плечами.
— Я знаю. И знаю, что это займет время.
— Они все еще работают над тем, чтобы тебя перевели в Коннектикут.
Дженни забралась на колени Евы и обратила свое внимание на страницы книжки-раскраски и потрепанные мелки на столе.
— Я знаю, что ты делаешь все возможное.
— И я…
— Расскажи мне о девушке, на которой ты женился, — перебила Ева. — Почему я не удивлена, что это Шей как-там-ее из старшей школы?
— Это не… это не… то есть, мы вообще-то не… ну… Да. Шей Зуккони. — Я сложил руки на столе и наклонилась ближе. Я понятия не имел, что сказать. С чего начать? — Она нравится Дженни.
— Я знаю, — сказала Ева, смеясь. — Я все слышала о Шей.
— Мы не… она не… — На этот раз я знал, что хотел сказать, но не мог подобрать нужные слова. — Она не пытается заменить тебя.
Сестра медленно кивнула и поджала губы. Затем:
— Я и это знаю. Я счастлива, что в жизни Дженни есть кто-то, кто может заплетать причудливые косички и помогать ей читать о пиратах и исследователях. — Она посмотрела на страницу с раскраской. — И я очень рада, что в твоей жизни есть кто-то, кто может сделать для тебя что-то особенное. Учитывая все, что ты делаешь для всех нас, ты заслуживаешь этого больше всего.
Я кивнул. Мне нужно было это подтверждение больше, чем я мог бы выразить словами.
— Она бы тебе понравилась. У нее розовые волосы и она носит серьги с авокадо.
— Настоящие авокадо? Или сделанные как авокадо?
Я помахал пальцем у своего уха, как будто она не знала, куда надеваются серьги, и сказал:
— Из бисера, похожие на авокадо. Бусины, блестки. Вышивка, может быть? Но не настоящие авокадо, нет.
— Настоящие авокадо — это было бы очень круто, — размышляла Ева. — Держу пари, что существует какой-то древний мезоамериканский обычай носить серьги из авокадо, чтобы точно знать момент их созревания.
В другое время Ева отправилась бы за этой мыслью на Юкатан и провела бы два месяца, расспрашивая местных жителей о старинных преданиях об авокадо. Затем ветер повернул бы ее внимание в другом направлении, и она отправилась бы путешествовать автостопом вдоль и поперек по Тихоокеанскому прибрежному шоссе или учиться управлять понтонной лодкой на юге.
— У тебя все хорошо? — спросил я ее.
Стерев с лица любопытство о древнем авокадо, Ева медленно кивнула.
— Не хуже, чем у других в этом месте, — сказала она. — Но все было не так уж плохо. Спасибо за посылки и за то, что переводил деньги на мою карточку. Это помогло. — Она вздохнула. — Здесь есть книги. Не самый лучший выбор и некоторые действительно устаревшие, но я беру то, что могу достать. — Ее глаза расширились, брови нахмурились. Она сделала паузу, и я приготовился к худшему. — Я разговаривала с консультантом. Она посоветовала мне подумать о том, чтобы написать маме.
Я наклонился ближе, моя грудь почти уперлась в стол.
— Повтори еще раз?
Сестра рассмеялась, хотя звук был печальным. До боли.
— Я знаю. Консультант говорит, что это может помочь мне решить некоторые проблемы, если я выйду на связь. Если просто передам привет, скажу, что скучаю по ней и надеюсь, что с ней все в порядке. Вот и все. — Пока она говорила, ее глаза наполнились слезами, и слова ломались. — Даже если она никогда не ответит, я буду знать, что пыталась.
— Я думаю, это хорошая идея. Знаю, что ей трудно писать. Ей трудно держать ручку или печатать, но в учреждении наверняка есть кто-то, кто может помочь.
— Я могла бы это сделать, — сказала она. — Но не буду задерживать дыхание в ожидании ответа. Потому что
