верой в то, что если просто сильно этого захочу, то смогу избежать смерти.
Я упорно боролся за себя. Еще больше боролся за свою мать. И я выжил — мы оба выжили, — именно так, как я и предполагал. Несмотря на препятствия, которые встречались на нашем пути. Я убедился в этом.
Но когда в двадцать один год я сидел на обочине дороги и смотрел, как мой лучший друг испускает последний вздох, весь страх перед смертью исчез. Реальность смертности стала неоспоримой, одним ударом опрокинувшая башню, воздвигнутую мной. И меня одолело простое принятие того, что смерть — это просто неизбежная часть жизни. Каким-то образом, наблюдая за смертью Билли, я испытывал странное чувство комфорта. Как будто если он смог это сделать, то и я смогу.
И я крепко держался за эту мысль всю оставшуюся жизнь. Если бы мне в любой момент пришлось встретить конец своей жизни, то я бы боролся до тех пор, пока не смог бы больше бороться. И принял бы свою судьбу с достоинством. Тогда переход был бы простым. Легким и простым — так же, как это было для Билли.
Потому что, как я уже сказал, если он смог это сделать, то и я смогу.
Но в тридцать один год я понял, что разница между мной и Билли заключалась в том, что он считал, что в его жизни нет ничего, ради чего стоило бы жить. Уйти из этой жизни и сделать шаг к тому, что будет дальше, было для него так легко, потому что, черт возьми, что бы там ни было, это должно быть лучше, чем то, что он делал здесь, верно?
Но расстаться с Рэй было нелегко.
Хотя она неоднократно говорила мне, что любит меня, что всегда будет любить, это не могло принести мне того утешения, в котором я нуждался, чтобы привыкнуть к принятию, которое, как я думал, у меня было. Потому что принятие означало сдаться, а сдаваться означало уступить.
Я не сдался. Держался из последних сил за свою жизнь, только чтобы еще раз взглянуть в ее яркие изумрудные глаза. До тех пор, пока у меня не осталось бы выбора, а потом…
Пустота.
Это был первый раз, когда я умер. До того, как меня вернули, но Рэй уже не было. Ее заменили странные голоса, странные лица, странные руки, странные звуки. Они бормотали слова поддержки и заверения, что я у них, что должен остаться с ними и что должен держаться. Как будто у меня было право голоса.
Но я спросил их о Рэй, и незнакомцы заверили меня, что с ней все в порядке, она в безопасности. И это все, что имело значение. Это было все, что мне было нужно.
И я умер второй смертью, зная, что если не смогу быть с ней, если мое тело не позволит мне этого, то я вообще нигде не буду.
И каким-то образом, когда часы пробили одиннадцать-одиннадцать, я смирился с этим.
* * *
Я не знал, где нахожусь, но не чувствовал себя потерянным.
Окруженный ослепительным светом и теплом, похожим на то, как если бы я стоял на причале в середине лета, я был встречен знакомым присутствием. Тот, кто знал мое имя, называл меня дружок и говорил, что рад видеть меня снова.
«Дедуля».
Он был там со мной. Я знал это. Чувствовал его вокруг себя, объятия комфорта и света, но ничего не видел.
— Где ты? — спросил я, спокойно и без страха, ища в белом свете лицо, руку… хоть что-нибудь, что можно было бы увидеть или почувствовать.
— Мой мальчик.
«Бабуля».
— О, мой маленький человечек.
Я рассмеялся, как будто они играли в прятки. И смеялся, потому что во мне не было ничего маленького.
— Я не вижу вас, ребята!
— Мы здесь, дружок.
Голос дедушки окутал меня, сжимая и успокаивая, как одно из его объятий.
Где-то вдалеке залаяла собака.
«Салли».
— Я скучал по вам, — признался я, уже на грани слез. — Мне бы хотелось, чтобы вы с ними познакомились… Хотелось бы, чтобы вы увидели…
— Мы видели, милый.
Я искал их глаза на свету, молясь о проблеске, о доказательстве, о чем угодно, что подсказало бы мне, что они действительно были там, и я не попал в какое-то ужасное чистилище, где меня вечно будут преследовать голоса людей, которых любил, потерял и по которым скучал. Но ничего не нашел. Даже своих собственных рук, поднесенных к лицу. Ничего, кроме света и звука.
— Эй, чувак.
Теперь это был другой голос. Тот, который затронул более глубокую струну и заставил меня задыхаться на пороге отчаяния.
— О Боже, Билли.
Он рассмеялся тем гнусавым смехом, звук которого я уже почти забыл.
— Что ты натворил, черт возьми? Ты серьезно пошел и дал себя подстрелить?
«О, точно. Вот что произошло».
— Агаа… — Я нащупал свое тело и кровь. Мои руки наткнулись на твердую массу моего живота, но не на горячую липкую кровь, которая лилась из меня раньше.
— Всегда нужно быть героем, не так ли?
Я закружился по кругу, отчаянно пытаясь посмотреть ему в глаза
— Но я не спас тебя.
— Чувак, как ты собирался меня спасать, если я сам себя не спасал?
— Но мне жаль, Билли. Я мог бы что-то сделать или кому-то рассказать…
— Я знаю это, чувак. Мы оба были глупыми детьми, делали глупости. Но мы хорошие, ты и я. И всегда были хорошими.
Я продолжал двигаться, плывя по морю из ничего через мир ослепительного света.
— Что это? — спрашивал я Билли, бабушку или дедушку — любого, кто мог бы ответить. — Почему я ничего не вижу? Где…
Мои слова прервала слабая, знакомая мелодия — кто-то пел вдалеке.
«Ты — мое солнышко…»
Я закрыл глаза, слушая текст, позволяя каждому слову обволакивать мое сердце утешением, которого не знал с тех
