Степановича.
– Ах это… Ну я, право, не знаю. Вы заметили, как он смотрел на меня, когда был тут в последний раз?
– Нет, не заметила. А как?
– Ну как-то эдак… с поволокой. Как вы думаете, может быть, он немножечко влюблен в меня?
– И если так?
– Тогда, конечно, надо отправляться вместе с ним.
Таким образом, вопрос решился сам собой – и очень повезло, что мне удалось сэкономить на этом душевные силы, которые вскоре понадобились мне, когда между нами развернулась битва из-за багажа. По условиям предстоящей мимикрии мы никак не могли ехать с чемоданами, не говоря уже о шляпной картонке: хороши бы были подгулявшие мещанки с дорожными принадлежностями от Деринга. Сама я готова была пожертвовать всем собственным имуществом, кроме двух смен белья и заветных конвертов профессора Монахова, к которым после истории в лавке Клочкова стала испытывать куда большее почтение. Довольно много места занимала детская одежда – тут уже деваться было некуда. Но когда Мамарина с вернувшейся к ней томностью начала перебирать свои платья, вслух стеная о невозможности отдать их хорошей прачке, мне пришлось вмешаться.
– Это все, Елизавета Александровна, придется оставить до лучших времен.
– Но как же? Не могу же я ехать с одним платьем?
– Ну что значит не можете! Еще два года назад нам бы казалось немыслимым все то, с чем нам пришлось столкнуться, – и ведь справились же. Значит, и с этим справимся.
Но еще большее потрясение ожидало бедняжку, когда Викулин откуда-то приволок и торжествующе вывалил нам на стол раздобытый им узел с совершенно невообразимым тряпьем, предлагая, чтобы мы в него облачились. Как выяснилось, отыскал его все тот же тороватый комиссионер, который заведовал нашей переправкой через границу: кажется, он, не долго думая, сделал налет на ближайшую лавку старьевщика, похитив там два условно женских комплекта одежды. Признаться, из мелкой мстительности мне втайне было бы любопытно посмотреть, как будет выглядеть Мамарина со своими барскими повадками в этих лохмотьях, но человеколюбие взяло все-таки верх – не говоря уже о том, что и мне самой пришлось бы одеваться в нечто подобное. Поэтому я не стала сдерживать праведный гнев своей спутницы, которая, с отвращением тряся принесенными тряпками, сообщала Гавриилу Степановичу, какие муки она, Мамарина, готова принять ради того, чтобы не облачаться в этот «кромешный срам, которым побрезговала бы и самая затрапезная уличная девка» (откуда что взялось! – я и не подозревала, что она способна на такие риторические фиоритуры).
В результате договорились, что мы сами сходим на ближайший рынок, где теперь торговали всем вперемешку – от пайковой селедки до старинных книг, – и подберем себе одежду попроще, но хотя бы отчасти пристойную. Викулин вызвался нас при этом сопровождать, либо считая себя знатоком дамских простонародных нарядов, либо для развлечения. Мамарина, для вида посопротивлявшись, согласилась – и мы пошли все вместе. Против ожидания, справились мы быстро и вполне удачно, купив два светлых гродетуровых платья («фасон „учителка из земской школы“», как – не вполне, на мой взгляд, учтиво – пошутила Мамарина) и еще кое-каких мелочей. Викулин, даром что добровольно оказался в нашей компании, по-холостяцки стеснительно отводил глаза и все брался постоять со Стейси где-нибудь в сторонке.
Наконец день отъезда был назначен. С тоскливым чувством оглядывала я наши опустевшие комнатки (остававшиеся вещи мы снесли в квартиру Викулина на тот случай, если планы наши будут нарушены и придется возвращаться). Несмотря на все ухищрения, багажа все равно вышло немало, причем из соображений маскировки мы не могли разместить его в чемоданах – только в корзинах и узлах. Впрочем, в том, что мимикрия наша удается, мы смогли убедиться почти сразу, когда попытались подрядить извозчика, чудом заехавшего в наше тихое захолустье. «Что, девки, к чухне собрались?» – миролюбиво поинтересовался у нас ванька, отчего Мамарина сперва вспыхнула и хотела было что-то ответить резкое, но благоразумно сдержалась.
На Финляндском вокзале, нервно разгуливая по перрону, нас встречал Викулин – снова в накладной бороде, но еще и одетый каким-то оперным пастушком. На мой взгляд, гораздо меньше внимания он привлекал бы, если бы был в своем обычном костюме и с бритым лицом; также он был выряжен в какую-то суконную поддевку и смазные сапоги. Хотя, поглядев на окружающую нас толпу, я готова была признать свою неправоту – в ней встречались персонажи гораздо более примечательные внешне. Из багажа у Викулина имелась здоровенная корзина, обвязанная сверху пестрой тряпицей, и пресловутый фальшивый ковер, в нескольких местах перетянутый бечевкой. Завидев нас, он заторопился к вагону: по всему выходило, что поезд, против обыкновения, будет отправлен по расписанию. Билеты у него уже были куплены на всех.
Ехать нам предстояло третьим классом: для меня, как и для Мамариной, это был первый в жизни опыт подобного рода. Вопреки ожиданиям, все оказалось не таким ужасным: хотя вагон был заполнен народом, нам вчетвером удалось пристроиться вместе на широких дощатых лавках. Рядом с нами, несмотря на выразительно недовольные взгляды Викулина, уселся еще один пассажир: мужчина лет пятидесяти, по виду – грек или армянин, одетый с некоторым щегольством в черный новый сюртук и прекрасное белоснежное белье, на руке у него был тяжелый золотой перстень-печатка; вообще, судя по одежде, не очень понятно, почему он решил ехать именно третьим классом. Лицо у него было красноватым, как случается у людей, много времени проводящих на свежем воздухе. Багажа у него не было. Едва усевшись на скамейку и слегка поклонившись нам, он извлек из кармана столь же щегольскую записную книжку в сафьяновом переплете, золотой карандашик и начал что-то записывать мелким почерком, невольно хмурясь, когда вагон подбрасывало на стыках.
Кругом ходили, разговаривали, ели, перетаскивали с места на место узлы и тюки – и, главное, бесконечно курили, отчего у меня вскоре разболелась голова. Викулин сидел напряженный, явно что-то просчитывая в уме, Мамарина глядела за окошко, время от времени бросая на него томные взгляды, я читала Стейси книжку, купленную накануне.
Русалка подо льдом страдает.
Лощину снегом засыпает.
Ложится мгла…
Что-то такое было в этих стихах, что она, не понимая, может быть, вовсе ничего, притихла и только слушала, болтая ножками.
Доносится с вершины ели
Прощальный посвист свиристеля.
Не то щегла…
– Господи, что это вы читаете такое, – прервала вдруг меня Мамарина, оторвавшаяся от созерцания заоконного пейзажа. – Девочке потом кошмары будут сниться. Кстати, Гавриил Степанович, вы не знаете, что это за нарядные домики?
Мы
