той легкостью, с какой одержала победу Гюльназ, когда речь шла об имени для дочери.
И Шекиба не стала спорить. Ее сын получил имя Шах, и на шестой день вся семья праздновала день рождения мальчика — с чаем, халвой[73] и чтением всех положенных молитв.
Дни шли за днями, и сердце Шекибы все больше наполнялось тревогой. Нескончаемая череда корзин со сластями, которые присылали соседи, а также бесконечные поздравления, объятия, похлопывания по спине, которые она получала от многочисленной родни Асифа, — всего этого было так много, что Шекиба начала беспокоиться о «дурном глазе». Вдруг кто-нибудь из зависти нашлет проклятие и удача покинет их дом? Пока ее маленький падишах безмятежно сопел в колыбели, Шекиба жгла семена эсфанда[74] и окуривала комнату дымом, чтобы отогнать от младенца злых духов.
Терзали Шекибу и другие страхи. Она хорошо запомнила, как доктор Браун-ханум кипятила все предметы, с которыми соприкасались младенцы в гареме. Шекиба кипятила одежду мальчика, белье, на котором он спал, и даже амулет от сглаза — назар, который прикрепила к его одеялу. Свою грудь молодая мать тоже тщательно мыла, прежде чем приложить к ней младенца. Тревога Шекибы еще больше усилилась, когда однажды Асиф вернулся из города озабоченным и хмурым.
— Что-то случилось? — спросила она.
После рождения сына Асиф стал намного приветливее с Шекибой, часто сам вовлекал ее в разговоры, которые первая жена, находясь в соседней комнате, слушала с затаенной горечью.
— Проклятая болезнь снова свирепствует в деревнях, даже в Кабуле есть заболевшие, — вздохнул Асиф.
— Какая болезнь? — встрепенулась Шекиба и инстинктивно крепче прижала к себе спеленатого младенца.
— Холера. Возможно, ты никогда не слышала о ней. Это очень тяжелая болезнь. Да поможет нам Аллах! Доктора пока ничего не могут поделать.
Шекиба, как никто, знала, что это за болезнь. Она выпрямилась, лицо ее побледнело.
— Мы не должны допустить, чтобы ребенок заболел, — дрожащим голосом произнесла Шекиба. Паника тошнотворной волной захлестнула ее.
— Как будто я сам не понимаю! — мрачно огрызнулся Асиф. — Присматривай за ним хорошенько, не выходи на улицу. Ты его мать, тебе и следить за ребенком.
Воспоминания одно за другим проносились перед Шекибой: смерть двух братьев и младшей сестры, опустевший дом, обезумевшая от горя мама.
«Аллах Всемогущий, не допусти, чтобы это случилось с моим мальчиком. Он самое лучшее, что есть в моей жизни. Пожалуйста, не забирай его у меня».
И она с удвоенной силой скребла, мыла и кипятила все, что только можно было вымыть и прокипятить.
Когда эпидемия холеры миновала, появились новые опасения, не дававшие Шекибе покоя ни днем ни ночью. Она зорко следила, чтобы ребенок не приближался к кухне и чтобы рядом с ним не было колющих и режущих предметов. И даже Гюльназ, которая сама часто предлагала приглядеть за малышом, Шекиба не доверяла. А что, если он упадет и сломает ногу? А что, если наткнется на ветку и выколет себе глаз? Шекиба так и слышала, какими обидными прозвищами станут награждать люди ее сына-калеку.
— Ну, знаешь, — возмущалась Гюльназ, — кажется, я не давала повода подозревать меня в беспечности! Моей дочери уже больше года, и никаких неприятностей с ней не случалось. Я достаточно хорошая мать и знаю, как позаботиться о малыше. Чего ты боишься? Что я выкину его в окно?
— Я… я просто волнуюсь. Пожалуйста, не обижайся, — сказала Шекиба, не сводя глаз с ползающего по полу сына и не замечая гримасы, перекосившей лицо Гюльназ.
Рождение мальчика полностью изменило уклад жизни всех обитателей дома Асифа. Эти изменения не обошли стороной даже единокровную сестру Шаха. Если Гюльназ видела, что Шабнам ковыляет туда, где находится Шекиба, она тотчас подхватывала дочь и направляла ее в противоположную сторону. Если Шабнам случайно клала в рот что-либо из еды, приготовленной Шекибой, Гюльназ тут же заставляла девочку выплюнуть кусок.
Шекибу огорчало, что дочка Гюльназ отдаляется от нее. Она любила девочку всей душой. А Шабнам, привыкшая, что о ней заботятся сразу две мамы, не понимала, почему одна из них вдруг стала для нее чужой. Она даже начала с подозрением посматривать на Шаха, как будто понимала: именно появление этого мальчишки разрушило ее безмятежное существование.
Асиф своим поведением вносил дополнительное напряжение и в без того непростую атмосферу в доме. Гюльназ стала реже обедать вместе с мужем и его второй женой, каждый раз выдумывая разные отговорки: то надо покормить Шабнам, то уложить спать, то вывести на прогулку. Но Асиф словно не замечал отсутствия за столом первой жены. А те похвалы, которые он расточал, любуясь сыном, наполняли Гюльназ еще большей неприязнью к Шекибе.
— Долгое ожидание, но мы вознаграждены сполна. Посмотрите на моего сына! Какой он крепкий и сильный. Мой сын — настоящий лев!
— Наме-Худа,[75] — шептала Шекиба и смотрела на свои ногти — еще одно суеверие, которому научили ее женщины в гареме, верное средство отвести беду: ведь такой похвальбой недолго сглазить ребенка.
Гюльназ смеялась над ней:
— Да какая порча может приблизиться к Шаху, когда весь дом увешан талисманами и то и дело окуривается дымом!
Внезапно Гюльназ пришло в голову, что Шекиба опасается и ее самой. Так вот почему она не подпускает ее к своему драгоценному сыну! И тогда Гюльназ стала действовать назло Шекибе, расточая похвалы Шаху.
— Смотри, какие у него пухлые щечки! Надо же, как быстро он научился переворачиваться на живот. Шекиба-джан, ты и оглянуться не успеешь, как Шах встанет на ножки и начнет ходить. Надо же, с каким аппетитом он ест! Да, пожалуй, мальчик будет много крупнее и даже ростом выше своего отца!
Шекиба слушала, замирая от ужаса. Она усиленно стучала по дереву, читала молитвы и бесконечно жгла семена эсфанды, стараясь как можно скорее предотвратить вред от комплиментов, отпущенных в адрес сына.
Неприязнь все сильнее закипала в душе Шекибы, но в конце концов она сообразила, какую игру затеяла Гюльназ, и решила ответить ей тем же.
Однажды утром они все вчетвером находились во дворе: дети играли на солнце, Шекиба развешивала белье на веревке, Гюльназ поливала цветы.
— Посмотри-ка на Шабнам! — вдруг выпалила Шекиба. — Как бойко она ходит, а ведь совсем малышка. Оглянуться не успеешь, как девочка побежит по улицам Кабула, словно горная козочка.
Закончив тираду, Шекиба с интересом уставилась на Гюльназ: у той от неожиданности отвисла челюсть. Промямлив что-то невпопад, она с удвоенной энергией принялась лить воду на цветы.
— Ко-ко, ко-ко, — раздался голосок Шабнам; так она называла канареек.
— Да, моя дорогая, ко-ко там, в клетке, —
