несколько строк и, сделав сильное напряжение над своим мозгом, прочитал, наконец, следующее объявление:
«В четверг (такого-то месяца и числа), в двенадцать часов вечера, проездом от Гостиного двора к Покрову на Козье болото утрачено ассигнациями и билетами десять тысяч рублей серебром. Деньги эти находились в бумажнике (таких-то примет). Кто доставит…» и проч.
Всплеснул руками господин Махаев и совершенно понял, в чем дело: бумажник был тот самый, который описан в объявлении, а время потери каким-то ростовщиком почти у самой квартиры его десяти тысяч рублей серебром — совершенно совпадало с достопамятным для него вечером, когда он произвел самосудную расправу над виноватым жильцом, выставив окна в его комнате.
После долгих размышлений, как ему быть с своим важным открытием, он решился объясниться и полюбовно кончить дело с самим Отвагиным. С этой целью отправился в его новую квартиру, по дороге придумал все как следует, что просить, чем грозить и, придя на квартиру, — узнал, к глубокому своему огорчению, что он совершенно одурачен и его счастливый жилец уехал на пароходе за тридевять земель в какую-то весьма отдаленную страну, называемую таким именем, что господин Махаев ни выговорить, ни записать его, так сказать, для памяти не умел. Махнув рукою, господин Махаев пожалел-пожалел, даже несколько раз назвал себя старым дураком, да уж дела поправить не мог. Только с той поры стал он снисходительнее к своим жильцам, не выставляет окон в их комнатах и все ждет не дождется, сердечный, не найдет ли кто из них десяти тысяч рублей серебром — тогда и с ним поделится за его доброту душевную… да нет!
IX
Конец путешествиям!
«Оно, может быть, еще и все уладится благополучно, — думал Залетаев, прислушиваясь к истории своего собрата по счастию. — Они, как видно, вовсе не знают, кто это ездит по городу с визитами. Ну, если так, зачем же Борис Семенович пожаловали давеча… если не ко мне?»
Задав себе этот вопрос, Залетаев не мог разрешить его к своему удовольствию. Робость не допустила его решиться на отважную меру ехать в свою оставленную квартиру — и сонливость одолевала его такая, что мысли путались в голове его; он беспрерывно выходил из своей роли Монте-Кристо и даже готов был растянуться и спать в кондитерской. Рассчитавшись торопливо, он кинулся к своей карете и приказал кучеру, уже нормально пьяному, ехать поскорее.
— А куда милости вашей угодно?
— Ну что ж — направо или хоть налево, вези по прежнему тракту, — отвечал Залетаев.
И вслед за тем, приняв удобное положение, Залетаев вытянулся, закутался в свою шинелишку, голова его склонилась в угол кареты, и он, забыв все на свете и свою славную роль, уснул крепким, продолжительным сном.
С кучером не случилось такой приятной неожиданности; он только дремал и качался на козлах — и, очнувшись, забывался совершенно и гнал лошадей, точно на пожар. Изнуренный и поглупевший от долгого бодрствования, которое поддерживалось только могущественными гривенниками Залетаева, он, наконец, тоже выбился из своей роли и бредил одинаково, в дремоте или наяву. Достигнув по Невскому проспекту Большой Мещанской улицы, он смело, как будто так нужно было, повернул на Мещанскую. Тут лошади, не ожидая никакого с его стороны распеканья, сами пустились во всю мочь, что крепко приходилось по сердцу кучеру; мотая головою и качаясь на своем седалище, он и в бреду чувствовал наслаждение заповедной пожарной езды в тесной улице, где все меньшего ранга экипажи и всякого рода звания пешеходы и животные стремительно и пугливо мечутся в сторону; он чуть даже не отрезвел и не очнулся совершенно от свиста и щелканья ветра, в который врезывался он с своими быстроногими клячами; но действительно отрезвился он и очнулся не от сурового дуновения Борея, разметавшего его нищую бороду, а от нежного, отеческого прикосновения к его терпеливой спине одного почтенного инструмента, употребляемого извозчиками в их ремесле под именем кнута… Почувствовав отеческое действие этого инструмента, кучер мигом встрепенулся и как ни в чем не бывало очутился у знакомых, так сказать, родных конюшен, куда привезли его нетерпеливые клячи, перед грозным лицом своего хозяина, Григория Якимова сына, по прозванью тоже Якимова, окруженного товарищами, соседями и работниками.
— Вишь, нарезался, бесов сын! — произнес Якимов с неукротимою строгостью.
— Ей же-то ей, хозяин, ну вот как хоть — не нарезывался и не думал нарезываться, — объяснял обвиняемый, сняв шапку и вставая с козел.
— А где пропадал двое суток, колпак ты этакий, мужик, право, мужик необразованный, деревенщина… что?
— Ей же-то… — начал обвиняемый.
— Ну, где пропадал, я тебя спрашиваю?
— Не пропадал, хозяин! Ей же-то ей, не пропадал. Сами спросите!
— Да где же ты был?
— Ездил, хозяин, ей же-то богу, ездил с тем барином. — А ночью где был?
— И ночью ездил, сударь! Не погубите, не виноват! Такой барин страшной, что и боже упаси: не напусти господи ни на кого такого страшного барина — так и кричит, все кричит. Изъездил я с ним свою душеньку… и не спал.
— И не спал?
— Ей же-то… сударь, и не спал; все ездил; такой барин страшной, как закричит — боже упаси! Ты, говорит, не рассуждай, где ты, говорит, такой родился? А я, сударь, стоял за хозяйское; сами спросите — стоял!
— А деньги получил?
— Ничего не получил, сударь! Такой страшной барин…
— Ну так завтра не езди, слышь? Он, чай, приказывал приезжать?
— Как же, сударь, приказывал и наказывал! — подтвердил кучер в страхе всего на свете, и страшного барина, и отца, и хозяина.
— Гей, Митяй!.. Кирюха! — воскликнул извозчик-хозяин к извозчикам-работникам. — Карету поставить в сарай. Срок прошел — деньги за лошадей не заплачены — пусть разочтется, а не то пусть тягается, найдем на него управу… Поставьте ее в сарай!
Отложили измученных лошадей и свели их в конюшню. Карету обошли кругом, похвалили: потом, дружно ухватившись за дышло, — вкатили ее в отдельный сарай и заперли замком, как вещь конфискованную, которая должна быть сохраняема некоторое время, так сказать, впрок, а потом продана в пользу извозчика Якимова на пополнение справедливой его претензии к бывшему господину Залетаеву.
Ключ от сарая отдали хозяину, и так как было уже довольно поздно, то все, и хозяин и работники, разошлись провести остальное свободное от дневных трудов время в приличных каждому состоянию публичных учреждениях.
Двор опустел. Пали непроницаемые сумерки, и в глубине темного сарая Большой Мещанской улицы — увы! — сокрылись от глаз блистательного света необыкновенный человек и его великолепная карета, которые еще недавно смущали воображение разных петербургских людей, путешествуя с таинственною целью
