Одетт Лоутон подходит ко мне с коробкой «Клинекса». Ставит ее на перила между нами, но я не шевелюсь, чтобы взять носовой платок. Сейчас, в эту секунду, я рад, что Брит не пришлось пройти через все это. Я не хочу, чтобы она заново пережила те минуты.
— Что вы сделали дальше?
— Я не мог допустить, чтобы они остановились. — Слова царапают мне язык, словно битое стекло. — Если они не хотели его спасать, то это должен был сделать я. Поэтому я побежал к мусорному ведру, вытащил мешок, которым они помогали Дэвису дышать, и попытался разобраться, как его снова прикрепить. Я не собирался бросать своего ребенка.
Я слышу пронзительный вой, звук, знакомый мне по тем неделям, когда Брит не вылезала из постели, но сотрясала наш дом силой своего горя. Она, сгорбившись, сидит на своем месте в зале — живой вопросительный знак, как будто само ее тело спрашивает, почему это случилось с нами.
— Мистер Бауэр, — мягко говорит обвинитель, привлекая мое внимание. — Некоторые из присутствующих назовут вас белым расистом и скажут, что это вы заварили кашу, когда потребовали, чтобы афроамериканскую медсестру не допускали к вашему ребенку. Они могут даже обвинить вас в несчастье. Как бы вы на это ответили?
Я делаю глубокий вдох.
— Все, чего я хотел добиться, — это дать моему ребенку лучший шанс в жизни. Это делает меня расистом? — спрашиваю я. — Или просто отцом?
Во время перерыва Одетт консультирует меня в комнате для переговоров.
— Ее задача — сделать все возможное, чтобы жюри возненавидело вас. Для нас это отчасти полезно, потому что это покажет присяжным мотив медсестры. Но всего лишь отчасти. Ваша задача — сделать все возможное, чтобы заставить их увидеть то, что у них есть общего с вами, а не то, что вас отличает. Это дело должно быть делом о том, как сильно вы любили своего сына. Не испортите все, сосредоточиваясь на том, что вы ненавидите.
Она оставляет Брит и меня одних на несколько минут, пока нас не позвали обратно в зал.
— Ее… — говорит Брит, как только дверь за Одетт закрывается. — Я ненавижу ее.
Я поворачиваюсь к жене:
— Думаешь, она права? Думаешь, мы сами накликали беду?
Я думал о том, что сказала Одетт Лоутон: если бы я не выгнал черную медсестру, все закончилось бы по-другому? Попыталась бы она спасти Дэвиса — сразу, как только увидела, что он не дышит? Она обращалась бы с ним, как с любым другим критическим пациентом, а не думала бы о том, как ответить мне болью на боль?
Моему сыну сейчас было бы пять месяцев. Он уже научился бы сидеть? Улыбался бы при виде меня?
Я верю в Бога. Я верю в Бога, который ценит работу, которую мы делаем для Него на этой земле. Но тогда почему он наказывает своих воинов?
Брит встает, ее лицо искажено отвращением.
— Когда ты превратился в размазню? — спрашивает она и отворачивается от меня.
В последние несколько недель беременности Брит наши соседи — пара нелегалов из Гватемалы, которые, вероятно, перепрыгнули через забор из колючей проволоки, чтобы попасть в эту страну, — купили нового щенка. Это было одно из тех маленьких пушистых созданий, которые похожи на злой ватный шарик с зубами и не переставая лают. Фрида, так звали пса, постоянно бегала на нашу лужайку, чтобы посрать, а в остальное время постоянно скулила. Каждый раз, когда Брит ложилась вздремнуть, эта глупая шавка включалась и будила ее. Брит злилась, потом я начинал злиться и шел барабанить в дверь к соседям. Когда они открывали, я говорил: «Если не заткнете свое чертово животное, я от него избавлюсь».
Но однажды я пришел домой со своей гипсокартонной работы и увидел, что наш гватемалец копает яму под кустом азалии, а его жена вся в слезах держит в руках обувную коробку. Когда я вошел в дом, Брит сидела на диване.
— Наверное, их собака сдохла, — объявила она.
— Похоже на то.
Она полезла себе за спину и достала бутылку антифриза.
— На вкус сладенький. Когда я была маленькой, папа говорил, чтобы я держала его подальше от нашего щенка.
Я секунду смотрел на нее.
— Ты отравила Фриду?
Брит встретила мой вопрос таким холодным взглядом, что мне на мгновение показалось, будто передо мной не она, а Фрэнсис.
— Я не могла заснуть, — сказала она. — Вопрос стоял так: либо наш ребенок, либо эта гребаная собака!
Маккуорри Кеннеди, наверное, пьет тыквенный латте со специями. Могу поспорить, что она голосовала за Обаму и наверняка бежит жертвовать денежки, когда видит жалостливые ролики про собачьи приюты. Такие, как она, считают, что весь мир станет чудесным, светлым местом, если мы все просто «сумеем поладить».
Вот таких прекраснодушных либералов я больше всего и не могу терпеть.
Эта мысль звучит у меня в голове громче остальных, когда она подходит ко мне.
— Вы слышали показания доктора Аткинс о том, что ваш сын пребывал в состоянии, которое называется MCADD, не так ли?
— Вообще-то, — говорю я, — я слышал, как она говорила, что у него был позитивный результат на MCADD.
Это обвинитель научила меня, как отвечать на этот вопрос.
— Мистер Бауэр, вы понимаете, что если у ребенка с недиагностированным MCADD падает сахар в крови, то у него может случиться дыхательная недостаточность?
— Да.
— А вы понимаете, что у такого ребенка дыхательная недостаточность может вызвать сердечную недостаточность?
— Да.
— И что этот ребенок может умереть?
Я киваю.
— Да.
— Понимаете ли вы, мистер Бауэр, что ни в одном из этих случаев не будет иметь никакого значения, приложит медсестра все возможные усилия для спасения жизни этого ребенка или нет? Что ребенок, возможно, все равно умрет?
— Возможно, — повторяю я.
— Вы осознаете, что в таких обстоятельствах, если бы этим ребенком оказался ваш сын, то его не спасла бы и сама мать Тереза?
Я складываю на груди руки.
— Но это не был мой сын.
Она наклоняет голову к плечу.
— Вы слышали медицинские показания доктора Аткинс, которые были подтверждены доктором Бинни. У вашего ребенка действительно был MCADD, мистер Бауэр. Это так.
— Не знаю. — Я дергаю головой в сторону Рут Джефферсон. — Она убила его до того, как появились окончательные результаты.
— Вы действительно в это верите? — спрашивает она. — Несмотря на научные доказательства?
— Верю, — сквозь зубы цежу я.
Ее глаза вспыхивают.
— Верите, — повторяет она, — или должны верить?
— Что?
— Вы верите в Бога, мистер Бауэр, не так ли?
