Не знаю, сколько времени я пробыл без сознания. Да и обморок ли это был? В какой-то странной искаженной перспективе, словно с вершины мангового дерева, я видел колодец, видел Лину, Пауло, Сэла и еще десяток людей, которые с силой налегали на веревку. Ладони Пауло кровоточили, лицо исказилось, Лина что-то выкрикивала, Сэл напрягал все свои накачанные мускулы, и я невольно подумал, что парень и впрямь здоров как бык.
Ощущение было престранное.
Почти сверхъестественное.
Поначалу я решил, что потерял сознание или взаправду умер и моя душа, покинув тело, по странному стечению обстоятельств задержалась в этом мире, чтобы понаблюдать за происходящим. С другой стороны, мертвецы не ощущают страшного давления на все тело, не видят темноты, природу которой я не взялся бы объяснить. Впрочем, подобная раздвоенность продолжалась не слишком долго. Мгновения спустя колодец неожиданно исторг меня из своего чрева, и я рухнул на землю, точнее, на четыреста футов веревки, валявшейся в ногах у потных, тяжело дышавших мужчин. Я смутно помню, что кто-то делал мне искусственное дыхание «изо рта в рот», пытаясь доставить моим легким хоть немного воздуха, но не успевал я толком вдохнуть, как чьи-то руки с силой сдавливали мою грудь, и драгоценный воздух снова вырывался наружу. В конце концов меня вырвало, и я смог дышать сам.
Никогда в жизни самый обычный воздух не казался мне таким свежим и… вкусным.
Еще какое-то время спустя ко мне стали понемногу возвращаться чувства. Я слышал крики, смех, тяжелое дыхание, плач, ощущал прикосновение чьих-то маленьких рук к моей шее, а еще мгновение спустя солнце заслонило чье-то прекрасное, странно знакомое лицо, и я понял, что вернулся из темного, холодного, безмолвного и грязного мира в мир, где были и свет, и звук, и Лина, которая прижалась к моему лицу горячей от слез щекой. В эти минуты я как будто переживал второе рождение – и я не имел ничего против.
Пауло подошел и помог мне подняться. Некоторое время я стоял, часто моргая и пытаясь сохранить равновесие, а он держал меня за плечи своими могучими окровавленными руками. Убедившись, что я могу стоять самостоятельно, он слегка похлопал меня по спине и отступил назад, размазывая по лицу кровь и грязь. Пауло явно пытался что-то сказать, но сейчас он забыл даже те немногие английские слова, которые знал, а может, он просто не мог говорить. В конце концов он помахал у меня перед носом указательным пальцем и выдавил:
– Ты… больше не копать!
И тут я рассмеялся. Я хохотал и никак не мог остановиться, чтобы сказать ему: «Да, Пауло, я больше НЕ копать!»
Но он понял меня без слов.
Следующий час, который я провел у колодца, стал едва ли не самым счастливым в моей жизни. Вода прибывала быстро, даже старики говорили, что не припомнят, чтобы родники внизу били с такой силой. В считаные минуты она наполнила колодец, выплеснулась через бортик могучим потоком, достававшим нам до лодыжек, и хлынула вниз по сухому руслу старого ручья, где она когда-то текла.
В одно мгновение поляна возле колодца превратилась в некое подобие парка водных аттракционов. Не меньше сотни детей, примчавшихся сюда с площадки возле бараков, с упоением шлепали по лужам, прыгали, брызгались или, схватив меня за руки, принимались танцевать. Их радостный визг и звонкий смех разносились далеко вокруг. Люди постарше – те, кто еще помнил колодец Алехандро, – тоже подходили ко мне, чтобы пожать руку, обнять, сказать несколько фраз на испанском или ломаном английском. Если я чего-то не понимал, Лина тут же переводила. Что касалось Пауло, то он и несколько мужчин с плантаций притащили откуда-то бревна и доски, чтобы укрепить бетонный венец колодца. Заодно они поставили вокруг него временную ограду, чтобы никто, особенно дети, не свалился вниз.
Не скрою, мне были очень приятны и детские улыбки, и горячие слова благодарности, которые говорили мне взрослые, но еще больше мне понравилось другое.
Лина не отходила от меня ни на шаг и не выпускала моей руки.
* * *
Наступил вечер, но паломничество к колодцу не прекращалось. Людей на поляне было даже больше, чем днем, и Пауло отрядил нескольких человек, чтобы те следили за порядком и обеспечивали организованный доступ к воде для всех нуждающихся. Вскоре к колодцу выстроилась длинная, но веселая и шумная очередь людей с ведрами, пластиковыми бутылками и глиняными кувшинами. Вода продолжала изливаться из колодца фонтаном, очередь продвигалась быстро, и я невольно подумал, что люди на плантации наконец-то получили возможность напиться досыта. Что касалось меня, то, барахтаясь на дне колодца, я наглотался воды на много лет вперед, так что сейчас мне казалось – в ближайшее время я не смогу выпить ни глотка.
Смеркалось, но мы с Линой все бродили по склону горы между деревьями, палатками, гамаками и кострами тех, кто приехал или пришел на похороны ее отца. Люди по-прежнему подходили к Лине, и каждый рассказывал о том, как Алехандро Мартинес когда-то помог ему. Истории эти были очень похожими, но их были сотни, и я не уставал поражаться широте души этого человека.
Как вскоре выяснилось, сам я тоже пользовался среди этих людей широкой известностью, которая была сродни популярности рок-звезды. Теперь я был «гринго, который достать из-под земли воду». Люди хотели хотя бы прикоснуться ко мне, обнять или пожать мне руку в знак глубокой благодарности за то, что я сделал.
Было уже далеко за полночь, когда Пауло наконец отвез нас домой в Валья-Крусес. Там Лина спросила, буду ли я принимать душ, но я отмахнулся, сказав, что на сегодня с меня, пожалуй, хватит купаний.
Едва успев раздеться, я тут же уснул.
* * *
Я проснулся довольно поздно. Во дворе пахло дымом костра и закипевшим кофе, а по жестяной крыше время от времени гулко ударял сорвавшийся с дерева плод манго. Эти три вещи я, кажется, любил теперь больше всего на свете, и мне казалось, что так было всегда.
Сэл спал на кровати рядом – так близко, что стоило мне протянуть руку, и я бы до него дотронулся. Выглядел он лучше, чем накануне. На его щеки вернулся румянец, отросшие волосы казались особенно мягкими, а спокойное выражение лица свидетельствовало, что парень уже не так зол на окружающий мир, как раньше. И похоже было, что сильнее всего на него повлияло общение с Изабеллой, хотя, возможно, события последних дней тоже сыграли свою роль.
Выйдя во двор (все мускулы и кости у меня ныли, так что на ногах я держался еще нетвердо), я обнаружил, что Лина уже встречает меня улыбкой и чашкой великолепного кофе, стоявшей на маленьком столике под деревом. Выглядела она как-то… непривычно, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, в чем дело. Наконец я понял… Пользуясь тем, что на заднем дворе ее мало кто мог видеть, Лина сделала то, чего не делала почти никогда, – распустила волосы. По-видимому, она, как обычно, встала еще спозаранку и успела переделать тысячу дел, в том числе принять душ, поскольку волосы у нее были еще слегка влажными. Сейчас она тщательно расчесывала их деревянным гребнем, аккуратно распутывая длинные пряди. От ее фигуры, от ее безмятежной позы на меня неожиданно повеяло настоящим домашним теплом, и я понял, что удостоился очень высокого доверия. Насколько мне было известно, в латиноамериканской культуре, насквозь пронизанной обычаями и духом католицизма, скромность считалась высшей добродетелью, какой только может украсить себя женщина. Именно поэтому в такие моменты, как, например, совершение утреннего туалета, присутствие посторонних считалось совершенно недопустимым. Исключение могло быть сделано разве что для других женщин, для мужа или для ребенка, но никогда – для чужого взрослого мужчины. Лина, однако, нарушила эти неписаные правила, и я понял, откуда у меня это ощущение тепла и уюта.
