— Беги, Джеймс Бонд! Одна машина все еще у нас на хвосте!
Владимир побежал, рассеянно утирая кровоточащий нос окровавленной повязкой на руке. Шлепнул паспорт на стойку перед полусонными пограничниками, стерегшими выход на посадку, и в этот официальный момент вдруг вспомнил о дипломате с пятьюдесятью тысячами долларов и револьвером.
— О, прошу прощения, — произнес бдительный Владимир. Кинувшись вприпрыжку к ближайшей урне, он застенчиво достал револьвер и, пожав плечами, выбросил сей бесполезный предмет. — Только не спрашивайте об оружии, — сказал он приятному господину в зеленой униформе и с усами, как у моржа. — У меня был длинный день!
— Американец? — спросил высокий и поджарый командир пограничников; седой чуб выбивался из-под его беретки.
Вопрос прозвучал скорее как констатация факта. С минимумом злорадства он велел Владимиру убрать свои заляпанные кровью руки с белой, без единого пятнышка, стойки, затем поставил штамп в паспорт — детский рисунок улетающего самолета — и жестом пропустил пассажира на посадку. До вылета рейса оставалось десять минут, и Владимир приготовился к финальному забегу.
Следом за ним к стойке подбежали Сурок и Гусев, застегивая на ходу двубортные пиджаки, поправляя галстуки и вопя по-русски:
— Задержите преступника в окровавленной рубашке! Вот он, негодяй, задержите его!
Владимир остановился, словно пригвожденный к месту этими обидными словами, но стражи границы не шелохнулись.
— Мы здесь не говорим по-русски, — заявил командир на столованском, остальные одобрительно засмеялись.
— Задержите международного террориста! — надрывался Гусев по-прежнему не на том языке, каком следовало.
— Паспорт! — гаркнул в ответ командир на международном наречии пограничников, к которому они прибегают, когда их угрюмость перерастает в нечто посерьезнее.
— Советским гражданам не требуется паспортов! — крикнул Сурок и в последнем самоубийственном порыве бросился к выходу на посадку и Владимиру.
Владимир не двигался с места, завороженный взглядом сына мистера Рыбакова. Многое соединилось в этом диком взгляде: ненависть, безумие и — в самой глубине — отчаяние, которое отец Сурка, Вентиляторный, носил, как награду… Недолго смотрели они друг на друга, вмиг замелькали дубинки, посыпались точные удары в пах, и седой человек склонился над Сурком и Гусевым, выкрикивая слова отмщения за советское вторжение в 1969-м.
— Бедный мой народ, — неожиданно произнес Владимир, глядя на разгоревшееся побоище.
Почему он это сказал? Владимир покачал головой. Дурацкое наследие. Глупый мультикультурный еврей.
Морган среди немногих последних пассажиров, поднимавшихся по трапу, он не разглядел. Смешно, конечно, но он ожидал, что ее ясное лицо выделится на общем фоне сиянием сверхновой звезды, ожидал услышать нечеловечески прекрасный возглас: «Влади!» Ничего такого не дождавшись, он все-таки побежал… Бежал он так, как его научили Костя и жизнь, бежал к ней, к гулу реактивных двигателей, солнцу, искрившемуся на мягко покачивавшихся металлических крыльях, к невыносимой минуте, когда еще один пейзаж отлетит прочь, будто ничего никогда и не было.
Он бежал — не успевая даже соврать себе, что вернется. А вранье всегда многое значило для нашего Владимира: как с другом детства, с ним никогда не утратишь взаимопонимания.
Эпилог
1998 год
А я играю на гармошке
У прохожих на виду.
К сожаленью, день рожденья
Только раз в году.
Русская песня, исполняемая на день рождения (поет печальный зеленый крокодил)
Ночью невозможно было заснуть. Летняя гроза постепенно набирала силу, пытаясь пробиться сквозь двойные окна и штукатурку, чтобы с ехидством оповестить о тридцатом дне рождения Владимира, — ничего иного от климата Огайо, объявившего монополию на непогоду, ждать не приходилось.
И вот утро на кухне, семи еще нет, невыспавшийся Владимир ест хлопья с фруктами. Полчаса он наблюдает, как кровавым пятном расплывается клубника, с маниакальным весельем топит в молоке банан. Гигантский волос Морган, зажатый дверцами кухонного шкафчика, выгибается дугой под сквозняком, словно указательный палец в манящем жесте.
Утра он теперь проводит в одиночестве.
Морган, взявшая отпуск в больнице, где она числится интерном, еще спит, бережно сложив руки на сферическом животе, который, похоже, поднимается и опускается независимо от ее дыхания. Глаза у Морган опухли и слезятся от аллергии на пыльцу. Лицо полнеет и, возможно, обретает менее доброе выражение на пороге четвертого десятилетия жизни. На кухне дыхания Морган не слышно, и Владимир прислушивается к дыханию дома, наслаждаясь, как и его отец когда-то, воображаемой безопасностью американского жилища. Сегодня это вдохновенное гудение электрического генератора, захороненного глубоко в подвале; гудение, которое иногда переходит в вой, отчего в посудомоечной машине звенят тарелки.
— Пора идти, — говорит Владимир кухонной машинерии и вздымающейся над раковиной занавеске с вышитыми подсолнухами.
Он огибает предместье по рваному краю, высокомерные особнячки на одну семью, вроде того, в каком живет он сам, сменяются сплошной вереницей домов межвоенной поры — угольно-черных то ли по замыслу строителей, то ли по произволу промышленности, окружающей город, трудно сказать. Несмотря на ранний час, на перекрестках тесно от нарождающегося утреннего транспорта. Владимир, в плюшевом коконе роскошного легкового фургона, слушает наждачное пение Владимира Высоцкого свою любимую утреннюю песню про советскую психушку, где больные, узнав из телевизионной передачи про Бермудский треугольник, мучаются тревожными догадками. («Надо выпить треугольник!» — взвился бывший алкоголик).
С назойливым щебетом, предвестником досады, звонит телефон в машине. Владимир с сомнением смотрит на него. Восемь утра. Время для семейных поздравлений с днем рождения, ежегодного послания матери к Владимиру. С верхушки стеклянного небоскреба в Нью-Йорке несется торжественный вопль:
— Дорогой мой Володечка! С днем рождения!.. Счастливых тебе начинаний!.. Мы с отцом желаем тебе блестящего будущего!.. Огромных успехов!.. Ты такой талантливый молодой человек!.. Мы дали тебе все, что могли!..
Наступает долгая пауза. Владимир ждет, что она сейчас разрыдается, но мать сегодня не устает удивлять.
— Видишь, — говорит она, — я даже не плачу на этот раз! А с чего мне плакать? Ты стал настоящим человеком, Владимир! На это ушло тридцать лет, но ты наконец-то выучил самый важный жизненный урок слушайся маму, и все будет хорошо. Помнишь, как я защищала тебя в детском саду? Помнишь маленького Леню Абрамова, твоего лучшего друга?.. Я кормила вас конфетами «Красная Шапочка». Ужасно вкусными. И ты был таким тихим, послушным ребенком. Тогда я могла тебя всего закутать в свою любовь. Ладно, он сделал тебя партнером?
