Даже в фальсификации эллинских шедевров. Он создал один из них («Деметра» не в счёт) и тем удовлетворил своё скромное честолюбие. «Фавн» был его первой подделкой — и последней. Он воспользовался странным даром, ниспосланным ему Богом, чтобы восстановить состояние семьи. Отныне он будет только художником. Даже мысль о том, чтобы стать оптовым производителем античных реликвий, заставляла его ёжиться от омерзения.
Триста пятьдесят тысяч франков. Вполне достаточно. Думая об этих цифрах, он начинал удовлетворённо улыбаться. Улыбаться — не более. И пока он размышлял о заключённой сделке, в глазах его неприметно возникло выражение почтительного благоговения; в этой сумме была торжественность, размах, совершенство очертаний, по-своему напоминавшее графу пропорции одного чудесного древнего дорического храма. Примись он продавать бронзы своей собственной выделки, ему за всю жизнь не скопить бы так много. Конечно, бюст или статую работы графа Каловеглиа несомненно удалось бы продать за определённую скромную сумму; но что представляла собой репутация, рыночная ценность даже самых прославленных современных художников в сравнении с репутацией и ценностью безымянного, но совершенного мастера из Локри?
Граф видел вещи в истинном свете. Ни малейшее облачко неуважения не омрачило внутреннего отношения графа к сэру Герберту Стриту и его американскому хозяину; на самом деле, к ван Коппену он питал чувства, граничащие с обожанием. Он уловил в хитроумном американце то, чего не смог уловить никто другой — черты детской свежести и простоты. По всей видимости далёкий от миллионера, как далеки два дерева, роняющие листья на разных краях дремучего леса, граф тем не менее ощущал, что корни их переплетаются глубоко под землёй, живя общей жизнью, питаясь соками и симпатиями древней, тучной почвы человеческих устремлений. И достигнутым он ни в малой мере не кичился. Своё превосходство над экспертом-искусствоведом граф также воспринимал как подарок богов. Тщеславие было противно его натуре. Он не гордился, но испытывал довольство — тем, что смог вернуть себе прежнее положение в обществе; и ещё более тем, что смог выковать цепь, связующую его с прошлым — ключ, открывающий ему вход в содружество Лисиппа и иных, чьи царственные тени, как он полагал, давно уже с улыбкой следили за ним. Он создал «Локрийского фавна» собственными руками. Он тоже, как сказал он когда-то Денису, «имел право на хороший обед». И намеревался теперь этим правом воспользоваться. Одним мастерским ходом он восстановил своё состояние. Ничего лишнего. Граф Каловеглиа знал историю Поликрата{164}, человека слишком удачливого. Он знал, кто поджидает самонадеянного смертного, переступающего границу достоинства и честности. Немезида!{165}
Триста пятьдесят тысяч франков. Матильда получит хорошее приданное. А сам он вновь отдастся своей юношеской страсти, теперь он вправе позволить себе снова стать скульптором и даже, если возникнет желание, собирателем — хоть и не совсем таким, как его восхитительный друг Корнелиус ван Коппен.
— Столкновение между Депутатом и местным судьёй было весьма поучительным, вы не находите?
Как и в первый раз, он нарушил молчание только из вежливости.
— Чрезвычайно поучительным, — согласился мистер Херд. — Два мерзавца, так я их для себя определил.
Епископ, подобно прочим жителям острова, с большим удовольствием вникал в мельчайшие подробности этого возмутительного процесса. Очень было похоже, что сама судьба всё так устроила, чтобы позволить ему разобраться в особенностях отправления местного правосудия, дав возможность понять, какая участь ожидала кузину, если бы она попыталась искать защиты от преследований Мулена у его близкого друга синьора Малипиццо. Ни на какую справедливость ей нечего было и рассчитывать — во всяком случае с этой стороны. Вероятней всего Судья запретил бы вывозить ребёнка из пределов его юрисдикции вплоть до завершения судебного процесса, которого пришлось бы дожидаться целую вечность. Да и английский суд, обременённый давным-давно устаревшими постановлениями, вряд ли счёл бы Мулена кем-то иным помимо её законного мужа, а ребёнка, рождённого в более позднем союзе, постановил бы считать плодом незаконного сожительства. Незаконнорождённый: пятно на всю жизнь! Как правильно она поступила, отказавшись следовать букве злостного закона, защитив своё дитя и семью так, как того требовал непреложный человеческий инстинкт!
Непентинский судья показал, на что он способен, поступив совершенно по-скотски с полоумным мальчишкой и с тихими русскими сумасшедшими — первый спасся лишь благодаря вмешательству головореза-политикана, а те… вообще говоря, епископ не знал точно, каким образом московитам удалось выйти на свободу, но всякому, кто слышал рассказ Кита о мисс Уилберфорс, о её периодических отсидках и периодических выкупах, не потребовалось бы особенно напрягаться, чтобы заподозрить, что этот джентльмен негласно принял определённые меры, а подстрекнула его, по-видимому, очаровательная госпожа Стейнлин. Пародия на правосудие, олицетворяемая синьором Малипиццо, — какой непривлекательной выглядит она в сравнении с более чем удовлетворительным, прямым и деловым подходом, продемонстрированным его кузиной в незамысловатом деле Мулена!
Невозможно сомневаться в том, что ей пришлось пережить немалые страдания. Епископ вспомнил, как она выглядела, как звучал её голос во время их первой встречи на вилле «Мон-Репо», и подумал, что если бы не муж и ребёнок, она скорее всего лишила бы себя жизни, чтобы избавиться от этого негодяя. Невозможно сомневаться и в том, что она как следует всё взвесила. Разумные люди не предпринимают столь серьёзных шагов, не обдумав возможные последствия. Должно быть, она по мере сил старалась уговорить Мулена, прежде чем прийти к заключению, что с ним ничего поделать нельзя. Она хорошо его знала — и хорошо знала себя. Она лучше чем кто бы то ни было понимала, что её ждёт, окажись она во власти Мулена. Семейная жизнь её будет разрушена, ребёнок станет незаконнорождённым, а саму её и Мидоуза изгонят из общества — в итоге, три сломанных жизни. Ясно, что мисс Мидоуз подобное будущее не привлекало. Она не понимала, почему её жизнь должна быть разбита — лишь потому, что некий постыдный параграф Свода законов поддерживает какого-то прохвоста? Мулен был надоедливым насекомым. Его следовало смахнуть в сторону. Видеть в таком поступке трагедию просто смешно!
Он задумался о незначительности человеческой жизни. Тысячи достойных, честных людей сметает водный поток… И это никого не волнует! Одним отвратительным шантажистом больше, одним меньше: кому какая разница?
Загадка? Никакой загадки в его кузине не было. Кит назвал её тигрицей. Правильно назвал. Не каждый родитель сделал бы то, что сделала она. Правда, не каждый и встаёт перед такой необходимостью. Не каждому хватает мужества. Если бы все так же сражались за своих детей, наша раса стала бы сильнее и лучше. Размышляя об этом, он не просто всё понял. Он одобрил мисс Мидоуз, спасшую свою семью. Она была лучшей среди ей подобных.
Внезапно он вспомнил ещё одну мать — с пассажирского судна, которое доставило его на Непенте, некрасивую крестьянку в чёрном, со шрамом поперёк щеки, вспомнил, как она пыталась утешить страдающее дитя. Что сказал тогда Мулен? «Бросить его в воду! Нередко это единственный способ избавиться от помехи.» В воду. Сам так сказал, слово в слово. Он стал помехой, вот его в воду и бросили. Неприятно, наверное, было лететь, вращаясь в воздухе, всё-таки восемьсот футов. Но люди, на странный манер Мулена внушающие к себе нелюбовь, заслуживают всего, что они получают. Разумная женщина с таким нелепым положением никогда мириться не станет, если, конечно, отыщет средства положить ему конец.
