Кларисса почувствовала, как мурашки поползли у нее по спине, — и она поддалась настрою необозримой толпы, будто силившейся ликованием своим отбросить последние сомнения княгини. Неужели это знак ей? Когда-то, много лет назад, под куполом этой же базилики Борромини раскрыл ей глаза на небеса, теперь же, поставив Клариссу в центр ликовавшей на площади оравы, Богу было угодно дать ей почувствовать, каково же придется там, на небесах, в окружении небесного воинства и пред лицом Всевластного.
Под наплывом этих чувств Кларисса закрыла глаза. Ну разве она поступила неверно, если деяние ее заставило всех этих людей искренне восторгаться?
Открыв глаза, она увидела стоящего перед ней Бернини.
— Я привез кое-что для вас из поездки, — сообщил он и, не дав княгине опомниться от изумления, подал ей шкатулку. — Вот, примите, пожалуйста, от меня.
Все еще не пришедшая в себя Кларисса взяла у него из рук ларец.
— Чего же вы ждете, княгиня? Открывайте шкатулку! Откинув крышку, Кларисса почувствовала, как сердце ее замерло.
— Но ведь это…
На подкладке из черного бархата сверкал изумруд размером с грецкий орех — тот самый, который она целую жизнь назад передала Бернини от имени короля Англии.
— Я несколько лет тщетно пытался отыскать его. Весь Рим переворошил в поисках. И в конце концов он мне попался в Париже, причем совершенно случайно в лавке у одного ювелира поблизости собора Парижской Богоматери.
— Почему… почему вы хотите подарить мне его?
— А разве вам непонятно?
Бернини опустился перед Клариссой на колени, невзирая на толпу, невзирая на присутствие папы и церковных сановников высшего ранга. Склонившись к руке княгини, он поцеловал ее.
— Вы — единственная в моей жизни женщина, которую я по-настоящему любил. Прошу вас, княгиня, примите от меня этот камень в подарок. В знак моей признательности. За все, что вы для меня сделали…
— А что я сделала для вас?
Кларисса высвободила руку.
— Нет, не могу, — ответила она, помедлив, и вернула Лоренцо шкатулку. — Поверьте, я бы с радостью приняла от вас этот изумруд. И тогда, раньше, когда вы впервые собрались подарить его мне, тоже приняла бы… Но теперь, здесь, в такой день… Нет-нет, не могу. Это… — Тут Кларисса помедлила, подбирая слова, после чего решительно кивнула: — Да, это было бы актом предательства с моей стороны.
26
Кукареканье петуха возвестило о начале нового дня, когда Франческо Борромини вышел из дома. За всю ночь он так и не сомкнул глаз, часами ворочаясь на кровати, преследуемый кошмарными видениями. К утру не выдержал — необходимо было внести ясность.
В слабом свете утра он, надвинув шляпу на лицо, будто опасаясь быть узнанным, ковылял по римским переулкам. Помнил ли о нем Бог? Между стенами старых покосившихся домишек скопилась жара минувшего дня, ночь не принесла прохлады. Почти все окна закрывали ставнями, а двери были на запоре, лишь из пекарни доносились громкие голоса. Пахло свежеиспеченным хлебом и мочой.
Примерно четверть часа спустя показалось место, куда он направлялся: подобно заснеженной вершине взметнулся к серому небу собор Святого Петра. Дул прохладный утренний ветерок, тихий, едва ощутимый. Взору Франческо предстала пустынная площадь, лишь усеивавший брусчатку мусор свидетельствовал о том, что накануне здесь побывало много людей, желавших принять участие в торжестве по поводу ее открытия.
Миновав широкий проем, Франческо еще глубже надвинул шляпу. Что страшило его? Может быть, перспектива увидеть то, за чем он и пришел сюда? Он знал, что хитроумная суть этой площади заключается в ее центре. Десять лет, с тех пор как на площади перед собором Святого Петра начались строительные работы, он старательно обходил это место, будто от него исходили некие силы, злые и опасные. Не было дня, чтобы Борромини не донимал вопрос: как же все-таки его соперник распорядится этим необозримым пространством? И теперь, после десятка лет неизвестности, ему не хотелось в последние оставшиеся минуты превращаться в раба своего нетерпения.
Франческо стоило сверхчеловеческих усилий преодолеть мучительное желание увидеть и рассмотреть все. С упрямо опущенным к земле взором Борромини пересек площадь, ориентируясь лишь по белым, вцементированным в брусчатку полосам мрамора. Шаги его громким эхом отдавались в утренней тиши, и с каждым шагом в нем росла уверенность, что он передвигается по хорошо знакомой территории. Франческо казалось, что он видит уже не раз посетивший его дивный сон.
Он остановился у центра гигантского овала, неподалеку от обелиска. Здесь на него повеяло космическим одиночеством. Поежившись, Борромини зажмурил глаза и, набрав в легкие побольше воздуха, решительно открыл их и поднял взор.
Это было сродни откровению, глаза Франческо разбегались при виде ни с чем не сравнимого великолепия. На фоне розовевшего на востоке предрассветного неба четко отпечатались ряды колонн, темные и могучие, уподобившиеся сильным рукам, стремившимся объять весь мир. Их увенчивала целая рать фигур святых, которые несли службу над закруглявшейся колоннадой, и присутствие каменных покровителей и защитников истинной веры вселяло надежду на несокрушимую мощь пристроек собора, делая его неприступным для зла.
Франческо, затаив дыхание, ненасытным взором человека, только что обретшего зрение, вглядывался в расходящиеся гигантским полукружием сооружения. Именно такой он и представлял себе эту площадь: невиданной по своей красоте, возникшей как чудо-результат слияния воедино расчетов математика и воображения художника. Все здесь было преисполнено значимости, каждый камень, каждая пилястра — все являло собой литеры исполинского алфавита.
И она была его площадью! Его мечтой, воплощенной в мраморе и камне!
Открытие оглушило Франческо, будто Господь Бог с размаху огрел его кулачищем. Что же это такое? Как это могло произойти? Словно пьяный, он снова и снова заставлял свой взор странствовать вдоль построек, в попытке охватить композицию в целом, угадывая в камне свои, в муках рожденные, выстраданные идеи, вглядываясь и вглядываясь, будто не в силах поверить тому, что представало перед его глазами. Да, никаких сомнений быть не могло — он видел, он узнавал свою идею, свой гениальный замысел: вот она, чашка с двумя ручками, образ планеты Сатурн, увиденный им когда-то давно в подзорную трубу княгини и навеявший эту идею. Лишь вон та трапециевидная площадь, притулившаяся к фасаду собора, была не его — ее сотворил кто-то еще, но обе вместе, большая и малая, образовывали нечто вроде балдахина. Но разве это было суть важно? Он ведь создавал свой замысел применительно к пьяцца Навона, а возводивший это чудо здесь, перед собором Святого Петра, вынужден был приспосабливаться к совершенно иным условиям.
Внезапно его охватило сильное волнение. Сейчас Борромини больше всего хотелось опрометью броситься отсюда, но он не был в состоянии и пошевелиться. Этот огромный характерно изогнутый овал, эта четырехрядная колоннада — разве могли они быть результатом случайного совпадения? А если нет, то результатом чего они были? Может, некий злой демон внушил им с Бернини одну и ту же идею? Чтобы в очередной раз поиздеваться над ними?
