Не дождавшись ответа, Лука Лукич сказал:
— Человек вы умственный. Вашему брату загодя все окрест видать. Вник я в речи ваши, и ажио сердце от жалости замирать стало. У вас в руках всякое дело горит. И на кой же вам черт, прости меня господи, грех на душу мотать? Ни за что ни про что башку положить можно, коли вовремя не опомнишься. Я хоть высших за-ведениев и не проходил, в больших городах и на море не бывал, а чужой душе вполне сочувствую. Совет же мой вам таков. Томить себя больше сомнениями не стоит, прыгать с середки на половину — тоже. Отрешитесь-ка вы враз и навсегда от всякого нечистого действия, если способствия к этим делам за душой не имеете, и займитесь честным трудом на общее благо. Это и вам к лицу, и властям пользительно…
— То есть? — не понял Стрельников.
— Трудитесь честно — верой и правдой — себе на здоровье в зерносовхозе…— ответил Лука Лукич.
— Трудиться? Честно?! Это теперь не так-то просто,— с чуть приметной горькой усмешкой сказал Стрельников.— Я слишком много напакостил. На раскаяние у меня, пожалуй, не хватит мужества… Знали бы вы, какими глазами смотрят на меня сейчас некоторые рабочие! Девушка, оскорбившая меня, убеждена, что я враг, да и одна ли девушка?!
— Эк ты, какие страхи! Да тебе что, с этой девкой ребят крестить? — загудел возмущенно Лука Лукич.— Нет, хоть ты и умственней меня, а советую тебе поступить согласно моей науке. Шаркни-ка просьбу Азарову, сошлись, как водится теперь у специев, что тебя травят, жизнь не мила и тому подобные выражения. Не мне этой словесности тебя учить… Поверуй, после такой просьбы во всех газетах про тебя напечатано будет. Доверие завоюешь. Ты только пострашней слог составь… К тому же,— перешел на шепот Лука Лукич,— слух есть, что сам секретарь районной партии Чукреев стоит за твою защиту! Поимей в виду, Николай Михалыч, непременно сегодня же напиши. Сам знаешь, худого не желаю…
— Не знаю…— уклончиво ответил Стрельников.
— Ну что же теперь с тобой делать? — озадаченно развел руками Лука Лукич.—- Чую, душа в тебе не на месте, истомился ты, а разумного совету принять не хочешь. Уж не руки ли на себя наложить надумал?
— Руки? Нет, что вы, что вы! — так испуганно отпрянул от Боброва Стрельников, точно тот занес над ним нож.— Что вы! Наоборот. Выдумали тоже — руки наложить! Наоборот, очень хочется жить. Очень! Я никогда еще не испытывал такой огромной, звериной жажды к жизни, какую испытываю теперь. Странно. Иногда вдруг почувствуешь себя так, точно ты только что родился,— такими изумленными глазами смотришь на мир — хорошо!.. И потом, у меня необычайный прилив творческой деятельности. Я сейчас произвожу сложнейшие математические расчеты по конструкции чудесной машины — механического оросителя. Эта машина произведет революцию в сельском хозяйстве, в подвергнутых засухе местах страны. Я разрешаю проблему искусственного дождя!.. Что вы, бог с вами, разве можно умирать в наше время? Подумайте, ведь я, в сущности,
еще ничего не сделал. Я занялся в расцвете сил и возможностей преступным разрушением человеческих ценностей, тогда как призван созидать их. И разве мыслимо умереть, не утвердив себя в жизни?! Нет, я еще хочу стать знаменитым. Я еще хочу изобретать, радоваться, скучать, разочаровываться, любить, ненавидеть. И не хочу лишиться этих священных человеческих прав, и никто не посмеет лишить меня их!..— убежденно заключил Стрельников.
Он говорил как подсудимый, которому дано последнее слово. И, слушая его, Лука Лукич подумал: «Уж не зачуял ли он, собака, опасность?» И, подумав так, поторопился, сославшись на неотложное дело, прервать разговор и тотчас же покинул юрту.
Оставшись один, Стрельников долго сидел в раздумье, точно стараясь припомнить что-то или, внутренне насторожившись, прислушаться к чему-то, слышному ему одному.
Костер погас.Жарко тлел под голубым пеплом ворох углей.Однообразно-глухой, медлительно замирающий доносился издали рокот — это затихало в степи дневное торжище. Потом пронзительно, с надрывом проплакала где-то верблюдица, и от ее гортанного, по-человечески скорбного вопля у Стрельникова так заболело сердце, что он, ухватившись за грудь рукою, закрыл глаза.
Спустя некоторое время Стрельников прилег возле полупогасшего костра и скоро забылся тем тревожным, неспокойным сном, когда отрывочно-беспорядочные сновидения, утомляя мозг, физически изматывают человека. То ему снились стада диких джейранов, то — табуны лошадей, гонимых куда-то в степи черной бурей, то за ним долго гналась с горящей, как факел, головней Катюша Кичигина, и Стрельников, холодея от страха, чувствовал, что ему не уйти от этой погони. Очнулся он с томительной слабостью во всем теле, усталый и потный. Во рту было сухо и горько. Опять зябко горели виски, и ему становилось не по себе в этой темной пустой юрте. Он подбросил в костер хворосту, и веселый огонь несколько унял волнение.
Усевшись у костра, Стрельников раскрыл на коленях блокнот и, вспомнив о приснившейся Катюше Кичигиной, подумал: «Как она ненавидит меня, наверное! И как отвратительно держался я с нею в тот вечер, когда потребовала она от меня немедленной выдачи прицепов!..
Может быть, написать ей толковое, хорошее письмо? Но как написать? Что написать?» Потом, после некоторого раздумья, он, придвинувшись еще ближе к пылающему костру, стал писать в блокноте с такой поспешностью, точно боялся, что его вот-вот прервут и он не успеет высказать того, что было так необходимо высказать этой девушке. Он писал:
«Милая Катюша!Я отлично понимаю Ваш гнев. Я чувствую, как велики презрение Ваше и Ваша ненависть ко мне. Но, ради бога, выслушайте меня до конца. Вы нанесли мне публичное оскорбление, и за это, по слухам, собираются Вас судить. Я готов публично простить Вам все, и не только простить, но и извиниться перед Вами, ежели Вы поймете меня. Знали бы Вы, как тяжело мне сейчас! Иногда мне кажется, что мне не выбраться из заколдованного и страшного круга, в который втянули меня… Не удивляйтесь, не презирайте, не клеймите меня, ежели я не выдержу этого мучительного надлома… Вот я сижу и думаю, какая Вы удивительная, чудесная девушка! Хорошо бы встретиться с Вами в этот глухой полуночный час. Я бы взял Вас за теплые Ваши руки, я бы рассказал Вам все, все…»
«Собственно, что я мог бы рассказать ей? — неожиданно прервал себя изумленным вопросом Стрельников.— Какая чушь! Зачем нужна этой девушке моя покаянная лирика? Сентиментально и глупо!» — раздраженно подумал он и, швырнув блокнот, вновь устало повалился около костра на кошму.
На этот раз заснул он как убитый — сразу, без сновидений.А на рассвете спешился около юрты Лука Бобров. По запотевшему в пахах, отрывисто дышавшему его рысаку можно было судить, что проскакал седок путь немалый. В поводу он привел шустрого, золотой масти, под потертым армейским седлом стрельниковского иноходца. Спешившись, Бобров связал коней за поводья и направился в юрту. Войдя в юрту, Лука Лукич насторожился.
Стрельников спал. В призрачном предрассветном полумраке, царившем в юрте с открытым верхом, лицо его казалось вылепленным из серого воска.
Оглядезшись, Лука Лукич заметил валявшийся на кошме блокнот и, схватив его, опустился на корточки. Подбросив в костер хворосту, он, примостившись поближе к огню, до боли напрягая слезившиеся от дыма глаза, принялся читать стрельниковское послание к Катюше.
