Тону поднялся с места и отодвинул штору, впустив в комнату утреннюю прохладу. Утро было солнечное и ясное, и его свет хлынул, как чистая вода на кровоточащую рану.
— Я прекрасно знаю, что Джозеф Джадид — хороший полицейский и любит свою работу. Я также знаю, что он обладает бурным темпераментом и настоящим талантом по части раздражения своих начальников. Скорее всего ему удастся сохранить свою должность. Но только при условии, что он больше никогда не будет заниматься этим делом. Данное условие выдвинул мистер Сикль, который предпочитает спустить это дело на тормозах и не привлекать к нему внимания прессы.
Тону вынул из кармана сложенный вдвое лист бумаги, и, пока он его разворачивал, я успел заметить, что бумага чрезвычайно высокого качества — белая, плотная, с орнаментом и водяными знаками, хорошо заметными в свете утра.
— «Детектив Джадид не должен каким-либо образом дискредитировать память о покойном Яне Пюхапэеве, каковой являлся уважаемым членом академического сообщества Уикенденского университета, а также достойным представителем общины города Линкольна, штат Коннектикут». Это из письма мистера Сикля комиссару Перейре.
— Что же будет дальше? — спросил я после длинной пораженческой паузы.
— Дальше? Ничего особенного… Как я уже говорил, у меня нет намерения вас убивать, а теперь, после состоявшегося между нами разговора, и желания. Все остальное зависит от вас. Если вы решите написать об этой истории или продолжить ее расследование, я едва ли смогу этому воспрепятствовать. Однако и естественное развитие событий скорее всего приведет к тому, что вас, Джозефа Джадида и Ханну Роув привлекут к суду — пусть только по обвинению в незаконном насильственном вторжении. Хотите совет?
— Почему бы и нет?
Когда Тону начал рассказывать мне о таинственных кристаллах и бессмертии, я счел, что он или намеренно вводит меня в заблуждение, или слегка свихнулся. Но даже если весь тот академический бред, который он нес, предназначался лишь для прикрытия его неприглядных поступков, приходилось признать, что это бред качественный, самой высокой пробы. И я испытал к нему в этой связи невольное уважение, ибо кто я сам такой, если не профессиональный производитель и потребитель подобного же бреда?
— Последуйте совету своей подруги и бросьте это дело. Бросьте — и забудьте о нем. Вы совсем еще молодой человек, и ваша способность забывать дурное и восстанавливать свои душевные силы выше, нежели вы думаете.
Тону замолчал и пристально посмотрел мне в глаза. Потом его взгляд переместился ниже — казалось, он пытался понять, насколько крепко я держу трость-пистолет (я держал ее довольно небрежно, но, заметив его взгляд, снова с силой сжал в руке и навел на него).
— Кроме того, согласитесь, что нет людей, не проигравших хотя бы раз в жизни. Даже я, как вы могли убедиться, иногда проигрываю. Но в этом деле проиграли все-таки вы. — Он снова сделал паузу, и я снова не стал в него стрелять, хотя меня так и подмывало нажать на спуск. — И вот что еще: вы представляетесь мне интеллигентным и серьезным молодым человеком. Никак не пойму, почему вы не уезжаете из этого города?
— Но ведь Ханна живет здесь.
— О! Вы ее больше не увидите.
— Откуда вы знаете? Только потому что…
— Вы, без сомнения, почувствовали запах дыма, когда вернулись вчера в Линкольн?
— Да.
— Вчера поздно вечером в квартире мисс Роув произошло возгорание из-за неисправности в проводке. Трагедия, знаете ли. — Я, направив на него трость-пистолет, начал было подниматься со стула. — Но не беспокойтесь. С ней и с хозяйкой дома все в порядке, — поднял он ладони, призывая меня тем самым к спокойствию. — Однако и этот пожар, и недавняя смерть друга Яна вызвали у мисс Роув такую сильную депрессию, что рождественские каникулы в этом году начались для нее раньше, чем обычно.
— Что вы имеете в виду? Где она?
— Вам об этом знать совершенно необязательно. Одно плохо: случись сейчас какой-нибудь скандал, где упоминалось бы ее имя, и оно неминуемо окажется замаранным, поскольку у нее нет возможности себя защитить.
Я подошел к нему и приставил конец трости к его виску. Он замигал и облизал губы. Я надавил сильнее.
— Надеюсь, вы этого не сделаете?
Конец трости все глубже впивался в его голову; наконец он не выдержал и застонал. Когда я услышал стон, содержание адреналина у меня в крови снова резко повысилось и почти не осталось сомнений в том, что произойдет в следующую секунду. Продолжая гипнотизировать его взглядом, я спросил:
— Вы ее убили?
— Нет, конечно. Ни у кого из нас и в мыслях не было покушаться на жизнь такой умной, самоотверженной и красивой девушки. У нее, знаете ли, вневременной тип красоты. Да и характер такой же. Вечный, если так можно выразиться. Вы не находите? — Он моргнул. — Нет, никто ее не убивал. Даю вам слово, что она жива и здорова, хотя события последних дней, без сомнения, сказались на ее душевном состоянии не лучшим образом. Впрочем, для вас все это уже не имеет значения. Как я уже говорил, вы ее больше не увидите.
«СОЛНЦЕ И ЕГО ТЕНЬ»
Как воздух от земли, как алмаз от угля, как день от ночи, так и солнце отличается от своей тени.
Джон Девери (шестнадцатый граф Оксфорд). Печальный сказ о посмертных странствиях Ленатуса, умершего ужасной смертью
Принято считать, что московские зимы отвратительны — лишены солнца, бесконечно длинны, тоскливы и беспросветны. Зимняя Москва в несведущем мнении представляется грязно-белой пустыней, накрытой небесным колпаком, где варьируются все цвета безрадостного бело-серого спектра — как в госпитальной палате. На самом деле нездоровый чахоточный вид городу придают затяжные осенние дожди. Зимой же Москва, напротив, хорошеет и пробуждается к жизни словно дремлющая дева, выведенная из сонного оцепенения хлесткой пощечиной. В погожие дни с декабря по февраль город по три-четыре часа на дню купается в самом совершенном в мире природном освещении. А в лучшие деньки выпавший ночью снег закрывает все уродливые язвы на его белой шкуре, и он предстает во всем своем сверкающем великолепии. В такую пору широкие проезжие улицы кажутся тише, чем обычно, а старые узкие улочки, наоборот, оживленнее.
Хорошая погода стояла в Москве и утром последнего визита в столицу Воскресеньева. Когда его черный «ЗИЛ» с шофером остановился в Соймоновском проезде около Метростроевской, он вышел из машины и столкнулся с мамашей, выгуливавшей двух своих светловолосых, румяных как яблочки детей. В тот момент, когда Воскресеньев потянулся за лежавшим в машине кейсом, женщина, пытаясь остановить выбежавшую на проезжую часть дочку и не рассчитав движения, налетела на него. Она видела только своего ребенка, и лишь столкнувшись с Воскресеньевым и охватив взглядом огромную черную машину, мундир с медалями и кейс, осознала, на какую важную шишку натолкнулась. Однако, оправившись от неожиданности и смущения, одарила человека в мундире не испуганным и извиняющимся, а чуть ли не презрительным взглядом. Кроме того, она не поспешила покинуть место происшествия, но, взяв за руки детей, некоторое время созерцала Воскресеньева словно некий музейный экспонат. Тот хотел было одарить ее улыбкой, дабы считать инцидент исчерпанным, но неожиданно передумал и ответил ей таким же пристальным взглядом. Когда женщина с детьми пошла наконец прочь, Воскресеньев подумал, что исчез тот благоговейный страх перед вышестоящими, который он привык подмечать в лицах простых людей, вступая с ними в непосредственное общение. А вместе с ним исчезла и характерная манера в случае малейшей опасности прижимать к себе чад обеими руками.
