– Ты красива изначальной, библейской красотой, Ника, знаешь? – выдохнул он, щурясь от сладкой боли в груди.
– Глупый ты, Коба! – Она улыбнулась, улыбка всегда выходила хищной из-за чуть выдающихся из общего ряда острых клыков. Ему нравилось. Скорее, волновало, как видимый знак тайной опасности, исходившей от мощного женского естества, сокрытого в этом легком теле. – Кто сейчас способен такое сказать? Для этого добрым надо быть, а мужики сейчас тужатся, кто кого круче. От этого тупеют и становятся похожи на быков-производителей. Видел? Шея, ломом не сломать, это самое, как два футбольных мяча, взгляд тупой, как пробка от портвейна. Вот у таких, чтоб ты знал, рога-то и растут!
– А я, чтоб ты знала, только этим и занимаюсь. Национальный чемпионат по крутизне. Как Лелик помер, так и начали письками меряться. До сих пор не успокоятся. От страны уже ничего не осталось, а они все лбы да хребыт друг у дружки на излом пробуют.
– Ты, Коба, другой. Ты сам по себе. Тебе можно быть и добрым и глупым, с тебя не убудет.
Само собой получилось, что он привык к этому "Коба". Однажды само собой у нее выскочило – Коба.[20]Долго хохотала. Говорила, подходит больше всего, и коротко, можно проорать, если приспичит, и по-партийному скромно.
Смеялись оба, до слез. Потом, он понял, женщина умная и чуткая, Ника ничего не делала без причины, пусть даже подсознательной. За этим шутливым прозвищем что-то должно было быть. Так просто такие ассоциации не всплывают.
– Скажи, Ника, умница моя, – он приподнялся на локте, потянулся за папиросой. – Кто была девушка по имени Ракель?
– Не поняла? – Ника встряхнула головкой. – Какая?
– Не знаю, поэтому и спрашиваю.
Ника чиркнула зажигалкой, дала ему прикурить, закурила сама, села напротив, заложив по-турецки ноги.
– Тогда, будь добр, вспомни, при каких обстоятельствах ты услышал это имя.
– Обстоятельства роли не играют. – Старостин обратил внимание, как опять стали бездонными ее глаза. – Если хочешь, могу вспомнить дословно.
Он давно развил в себе способность цепко схватывать и долго хранить в памяти все случайно оброненные фразы, так или иначе выпадавшие из контекста разговора. Память у него была, как у всякого серьезного человека, з л а я.
– "Не дай бог дону Альфонсу однажды утром проснуться и обнаружить рядом в постели вместо Ракели красавицу Эсфирь".
– Теперь понятно. – Она сбила темно-красным ноготком мизинца пепел. – Коба, это сказал страшный и опасный для тебя человек.
Из черной глубины глаз к поверхности поднялись искристые льдинки.
– Дон Альфонсо был королем Кастилии, ради любви к еврейской девушке Ракели наплевавший на Священную войну. Семь лет ее любовь хранила его и его королевство от войны, пока благородным донам не осточертело сидеть в замках и грызться с костлявыми женушками. Им хотелось войны и подвигов, крови неверных и сочных тел их жен. Вполне веские аргументы, ты не находишь?
– Дальше.
– А что дальше? Когда единственное препятствие на пути к великим походам – бестолковая женская любовь, кого оно остановит? Ее убили, освободив лидера от ведьмаковских чар иноверки. А чем прославилась Эсфирь, ты, надеюсь, знаешь.
– Ну Библию-то я читал.
Ника ноготком начертила на своем бедре угловатые знаки. Откинула волосы с лица.
– А кто-то читал «Иудейскую войну» Фейхвангера и узнал, что последнюю царицу Израиля звали Береника. В меня назвали в ее честь. Для Ивана Старостина иметь еврейскую любовницу… Мне страшно за тебя, Коба. Когда начинают копаться в метриках твоих близких – жди беды.
Он заглянул в ее иссиня-черные глаза с белесыми, как у кошки разводами. Она порой удивляла, порой пугала, вдруг затихнув, подолгу разглядывая что-то не видимое ему, зрачки расширялись, все заливая своей непроницаемой чернотой, где была она тогда, в какие бездны, в какие выси уносилась, легко скользя упругим гибким телом. Она была тоньше, в тысячу раз тоньше его, чуткая нечеловеческой сутью, он, насмотревшийся вдосталь на человеческую подлость, обмануться уже был не в состоянии, но всякий раз удивлялся ее способности с одного взгляда, с одной фразы считать человека, до самого дна, до самого затхлого закоулка. И не липла же, в отличии от него, к ней вся эта грязь, так и оставалась она, выныривая из зловонной тины чужого нутра, чистой и легкой, как и была.
– Коба, ты полежи, тебе, я поняла, надо подумать. Пойду сварю кофе. И что-то есть захотелось. Червячок уже проснулся.
Она задорно хлопнула себя по плоскому смуглому животу и улыбнулась. Глаза остались подернутыми черным льдом.
Когда она вернулась, Старостин докуривал третью папиросу. Он успел перегореть, первый приступ ярости быстро схлынул. Он спокойно просчитал ситуацию, с е т ь вязалась.
Кочубей в ней, само собой, был не на первых ролях, дело не в нем, а в тех, к кому тянулась крысиная цепочка его следов, люди на подбор – зубры, одним выстрелом не завалишь, все старые кадры, в Движении с первых дней, а вскрытую – еще дольше. Недовольных всегда полно, опаснее срыто недовольные, не разбрызгивающие злобу по мелочам, копящие ее для у д а р а. Такие были, по одиночке силы не представляли, можно было играть, умело манипулируя их разрозненными интересами. Но, не дай господь, собрались в стаю?
Стая сильна р а ж е м, спекающим страх и злобу каждого в клокочущую общую отчаянную смелость. Тогда они пойдут на все, не остановятся, если вовремя не наступишь им на горло.
«Кто, интересно знать, тот паук, что сплел паутину?»
Выходило, Карнаухов. Из всех приближенных он был по-старчески ревнив и обидчив. Главное, вокруг него было легко сбиться в кучу – не давил, брал сочувствием и всепонимающей мудростью. На роль вождя фронды не тянул, поэтому и не претендовал. Играл роль "тайного советника вождя". А когда вакантна должность вождя, да еще есть советник на все случаи жизни, то желающих "повождить" всегда в избытке.
«За это пришлось подставить деда. Нефиг людишек в соблазн вводить. Да и знать стал больше, чем здоровье позволяло».
Кроме Карнаухова и самого Старостина, о "Водолее" больше других знал один человек – Кочубей. И аппарат Движения плясал под его кнут и бывал сыт его пряниками.
«В чем-то я ошибся, если Кочубей позволил себе личный выпад. Причем, в самое больное место, сволочь, ударил. И нашел, когда! Рисково сейчас из доверия выходить. Какой черт его за язык дернул? Извиняет лишь одно, он таким способом Сашку на бдительность проверял. "Не доложит, сожрем", правило известное. А если с дуру проговорился? Только этого мне сейчас не хватало! Не пускать же его в распыл, как Карнаухова. Пока еще нужен. Черт, все сразу и разом!»
– Ох и накурил!
Ника внесла поднос. Ноздри защекотал запах кофе и еще горячих тостов. Как вышла голой, так и вернулась. Скрывать ей, действительно, было нечего. В ответ на его просьбы не сновать по квартире голышом отшучивалась: «Коба, ты не прав, дорогой. Я отношусь к одному проценту женщин, которые голыми выглядят так же красиво, как и одетыми. Гордиться надо и тихо завидовать!»
