смеяться: Викарьос, в свою очередь, изумленно смотрит на него. Брюне отворачивается и спрашивает у Тибо:
— А галстука нет? — Нет.
— Ну и ладно.
Он надевает гражданские туфли и невольно морщится.
— Порядком жмут.
— Не хочешь — не надевай.
— Еще чего, именно так попался Серюзье. Ничего, потерплю.
Они стоят друг против друга в старомодной одежде, они друг другу насмешливо улыбаются. Брюне поворачивается к хохочущим Тибо и Буйе: эта пара выглядит куда естественней.
— Спрячьте-ка это, — говорит Тибо. Он протягивает им две плоские фляги:
— Это для воды.
Брюне сует флягу в задний карман и спрашивает:
— А плащи…
— Оп! Вот и они!
Буйе и Тибо с нарочитым подобострастием помогают им надеть плащи, потом отступают и заливаются смехом.
— Ой, не могу! Вот так рожи — ни на что не похожи![22] Тибо критически оглядывает Брюне.
— Только осторожно: не зацепитесь плащами за колючую проволоку: вы отвыкли от них.
— Не волнуйся, — успокаивает его Брюне.
Еще немного посмеявшись, они умолкают, их взвинченная веселость гаснет. Брюне раскладывает по карманам карту, фонарь и компас. Вдруг он осознает, что готов, и у него холодеет спина.
— Ну вот! — говорит он. Викарьос вздрагивает и повторяет:
— Вот.
Неловкими руками он медленно застегивает плащ. Брюне ждет, он пытается оттянуть время. Готово: последняя пуговица в петле, между ними и ночью больше ничего нет. Брюне поднимает глаза, он смотрит на скамейку, на койки, на промасленный фитиль ночника, на мак, пританцовывающий на конце фитиля, на черный дым, вьющийся к потолку, на большие, такие знакомые вращающиеся тени: здесь так тепло, так пахнет человеком и пылью; ему кажется, что он покидает свой очаг. Тибо и Буйе сильно побледнели.
— Чертовы счастливчики! — говорит Тибо.
Из великодушия он делает вид, что завидует им; Викарьос качает головой и тихо произносит:
— Мне страшно.
— Брось, — подбадривает его Брюне. — Эту минуту надо пережить: как только мы окажемся по ту сторону, все пойдет, как по маслу.
— Я не этого боюсь. — Викарьос облизывает пересохшие губы: — Что нас там ждет?
Брюне чувствует мимолетное неприятное покалывание в сердце и не отвечает. Ночь: в конце пути — Париж. Нужно будет начинать жить заново. Тибо поспешно говорит:
— Как только будете в Париже, не забудьте написать моей жене: мадам Тибо, Сен-Совер-ан-Пюизе: этого будет достаточно. Сообщите обо мне, напишите^ что со мной все в порядке, что я не хандрю, и пусть она мне сообщит, что вы добрались. Ей только нужно написать: дети благополучно прибыли.
— Договорились, — заверяет его Брюне.
Доска уже здесь, она прислонена к перегородке. Брюне ощупывает ее: она прочная и тяжелая. Он берет ее и прижимает к боку. Подходит Тибо и неловко хлопает его по плечу:
— Чертовы счастливчики? Чертовы шельмы! Шнейдер направляется к двери, Буйе идет следом.
— Немного погодя, — говорит Буйе, — может, и мы последуем вашему примеру.
— А может быть, — подхватывает Тибо, — что мы вдруг повстречаемся на воле.
Шнейдер улыбается им:
— Моя жена живет на улице Кардане, дом 13. Брюне оборачивается. Тибо и Буйе жмутся друг к другу.
Тибо улыбается им с несчастным и нежным видом, у него большое плоское лицо, изможденное добротой, его большой рот растягивается в улыбке любви и бессилия: его милое лицо — бесполезный дар.
— Ни пуха ни пера!
— К черту! К черту! — тараща глаза, отзывается Брюне.
— Вспоминайте иногда своих товарищей.
— А как же иначе! — восклицает Викарьос.
— И не валяйте дурака, если заметите, что обнаружены. Не бегите, ведь им приказано беглецов убивать.
— Нас не обнаружат, — заверяет его Брюне. — Потушите ночник.
Ночь навсегда пожирает эти два одинаковых лица и их прощальные улыбки, беглецы оказываются в холоде и мраке. Ветер хлещет им прямо в лицо, во рту у них кисловатый металлический привкус, в глазах вращаются фиолетовые диски. За ними хлопает дверь, отступление исключено: перед ними туннель, долгий терпеливый переход, нескорый опасный рассвет; грязь прилипает к их подошвам. Брюне счастлив, потому что Викарьос идет рядом. Временами он протягивает руку и прикасается к нему, а временами чувствует, как к нему прикасается рука Викарьоса. Порыв ветра останавливает их, они прижимаются к стене барака, чтобы укрыться от него, но не видят ни зги. Брюне нечаянно задевает доской окно и сразу отскакивает назад: к счастью, стекло не разбилось. Он слышит чертыханье, тяжелый удар: Викарьос грохнулся коленом о ступеньку лестницы. Брюне поднимает его и кричит ему в ухо:
— Сильно ушибся?
— Нет. Но сколько это может продолжаться?
Они бросаются к дороге. Брюне не по себе: слишком пустынно, они уязвимы со всех сторон. Он с беспокойством прикидывает, что они должны были бы уже поравняться с дезинфекционным бараком, но барака он в темноте не видит. В ночи образуется смутно освещенная дыра — это вход в комендатуру, черт, мы взяли слишком влево. Вцепившись свободной рукой в Викарьоса, Брюне увлекает его направо. Они продолжают шагать, доска ударяется о стенку, Брюне отскакивает в сторону и едва не сбивает с ног Викарьоса, они бегут. Брюне приподнимает доску и пытается нести ее вертикально, это трудно: она слишком длинна и задевает за землю. Он бежит, вытянув левую руку ладонью вперед, он штурмует громаду ночи, она отступает, но порой Брюне угадывает ее совсем рядом и чувствует, что вот-вот о нее разобьется, страх течет по его ногам и сковывает их. Его подошвы долго месят жидкую кашу, но внезапно он ступает на твердую почву, неожиданно возникает остров: Черная Площадь, это первый этап. Брюне жарко, туфли не так жмут, как он опасался, он дал Викарьосу тумака под ребра и услышал, как тот хохотнул. Остается правильно сориентироваться. Он берет его за руку, и они продвигаются дальше, они идут против ветра и вдруг чувствуют, как их неудержимо тянет вбок, потом у них будто вырастают крылья, они почти летят.
— Мы ходим по кругу, — говорит Викарьос.
Они поворачивают в другу сторону и, взяв друг друга под руку, продираются сквозь ветер, он завывает, скрип механического насекомого прорывается через ветровую погудку, с каждым шагом оно приближается, сердце Брюне бьется чаще: это проволочные заграждения. Брюне думает: теперь нужно отыскать уборные. В тот же момент ветер швыряет им в лицо смрад мелкого града и аммиака. Они продвигаются, ведомые звуком и запахом, они скользят вдоль уборных, приседают за кучей мусора, в метре от них колючая проволока сотрясает воздух, подпрыгивая, как детская скакалка, это какой-то шабаш. Теперь есть две ночи: та, что опускается за ними, тучная разгневанная масса уже позади сражения, а другая, зыбкая, их сообщница, она начинается сразу за заграждением, темнота.
