— Если бы моя операция не удалась, — сказал он, — я оставил бы вас в покое. Но моя операция удалась вполне. Вы сами испортили все дело, не умея обращаться со своими милыми новыми глазами, которые я вам возвратил.
Этими словами он старался убедить ее позволить ему сделать новую операцию. Луцилла отказалась наотрез, и спор, завязавшийся по этому поводу, доставил ей большое развлечение.
Не раз потом пробовал Гроссе уговорить ее, но все его старания были тщетны. Они так спорили, что вносили оживление в дом. Вся прежняя веселость возвращалась к Луцилле, когда она опровергала убедительные аргументы и твердые убеждения нашего уважаемого немца. Мне, когда я не раз пыталась поколебать ее решимость, она отвечала иначе, мне она только повторяла слова, которые я слышала от нее в Сиденгаме: «Моя жизнь заключается в моей любви, моя любовь заключается в моей слепоте». Надо прибавить, что мистер Себрайт и другой компетентный авторитет, с которым он советовался, заявили решительно, что она права. Мистер Себрайт был всегда такого мнения, что успех операции Гроссе мог быть только временным. Его коллега, осмотрев глаза Луциллы, полностью согласился с ним. Эти ли два врача были правы, или прав был Гроссе, осталось вопросом неразрешенным. Слепой Луциллу вы узнали, слепой Луциллу вы, дорогой читатель, покидаете. Если вы склонны сожалеть об этом, вспомните, что важнее всего в жизни счастье, а она, несомненно, счастлива. Знайте это и не забывайте, что ваши понятия о счастье и ее понятия могут быть различны.
В то время, о котором я пишу теперь, пришло второе письмо от Нюджента. Оно было написано вечером, накануне его отплытия в полярные страны. Одна строчка в письме глубоко тронула нас. «Кто знает, вернусь ли я когда-нибудь в Англию? Если у тебя родится сын, Оскар, назови его моим именем в память обо мне».
В это письмо было вложено конфиденциальное послание мне. То была исповедь Нюджента, на которую я намекала в своих замечаниях к дневнику Луциллы. В конце были прибавлены только следующие слова:
«Бы теперь знаете все. Простите меня, если можете. Я не избежал страданий, помните это».
Воспользовавшись его исповедью для моего повествования, я сожгла ее всю, кроме заключительных слов.
Через продолжительные промежутки времени мы дважды читали сообщения об экспедиционном корабле, полученные от китобойных судов. Затем последовал длинный период неизвестности, потом получено было страшное известие, что экспедиция погибла, потом подтверждение известия, потом прошел еще год, в продолжение которого мы ничего не слышали о пропавших.
Экспедиция была хорошо снабжена необходимыми припасами, и все надеялись, что ее участники могут продержаться долго. Новая экспедиция была послана искать их на материке, китобойным судам были назначены награды, если они найдут их, но все это ни к чему не привело. Мы носили траур по Нюдженту, мы грустили. Прошло еще два года, прежде чем мы узнали о судьбе экспедиции. Китобойное судно, сбившись с курса, наткнулось на разбитый, безжизненный корабль, затертый льдами. Пусть выдержка из отчета капитана поведает о случившемся.
"Разбитый корабль плыл вдоль канала, свободного ото льда, когда мы увидели его. Вскоре он был остановлен ледяной глыбой. Я сел в лодку с несколькими матросами, и мы подплыли к кораблю.
Ни одного человека не видно было на покрытой снегом палубе. Мы крикнули, но не получили ответа. Я заглянул в один из иллюминаторов в кормовой части и смутно разглядел фигуру человека, сидящего у стола. Я постучал в толстое стекло, но он не шевельнулся. Мы поднялись на палубу, открыли люк и спустились вниз. Человек, которого я видел в окно, сидел перед нами в конце каюты. Я подошел к нему, окликнул его. Он не отвечал. Я прикоснулся к его руке, лежавшей на столе. К моему ужасу и удивлению, это было замерзшее тело.
На столе перед ним лежал корабельный журнал, вот последняя отметка в нем:
«Семнадцать дней, как мы затерты льдами. Наш огонь потух вчера. Капитан, пытался развести его снова, но тщетно. Доктор и два моряка умерли от холода сегодня утром. Мы все скоро последуем за ними. Если нас когда-нибудь отыщут, я прошу человека, который увидит меня, передать этот…»
Тут рука, державшая перо, видимо, упала на колени писавшего. Левая осталась на столе. Между замерзшими пальцами мы нашли длинный локон женских волос, перевязанный голубой лентой. Открытые глаза трупа были устремлены на локон.
Имя человека было найдено в его записной книжке. Его имя Нюджент Дюбур. Я печатаю его в надежде, что оно попадет на глаза его друзьям.
Осмотр остальной части корабля и сравнение чисел с последним числом корабельного журнала показали нам, что офицеры и экипаж умерли более двух лет назад. Положения, в которых мы нашли умерших и имена некоторых из них, которые нам удалось выяснить — следующие…
Локон женских волос хранится теперь у Луциллы. Он будет положен в ее гроб, по ее желанию. Бедный Нюджент! Не все ли мы грешны? Помните о нем лучшее и забудьте худшее, как делаем мы.
Я все еще медлю над моими воспоминаниями, мне жаль оставить их, если сказать правду. Но что же еще прибавить?
Я слышу стук резца Оскара, отделывающего золотую вещицу, и беззаботный свист, которым он сопровождает свою работу. В другой комнате Луцилла дает урок музыки своей маленькой дочери.
На моем столе лежит письмо от мистрис Финч, написанное в одной из наших отдаленных колоний, в которой мистер Финч (высоко поднявшийся в церковной иерархии), теперь епископ, управляет своей епархией. Он ораторствует среди туземцев к услаждению своего сердца, и удивительно — туземцам это нравится. Джикс в своей сфере среди туземцев конгрегации своего отца. Опасаются, что неукротимая Цыганка Финчева семейства кончит тем, что выйдет замуж за «вождя племени». Мистрис Финч — я и не ожидаю, что вы этому поверите — готовится опять к родам.
Старший сын Луциллы, названный Нюджентом, сейчас вошел в комнату и остановился у моего стола. Он поднимает свои светлые голубые глаза на меня, его круглое розовое личико выражает сильное неодобрение моему занятию.
— Тетя, — говорит он, — вы много написали. Пойдемте играть.
Мальчик прав. Пора мне отложить в сторону мою рукопись и расстаться с вами. Мое прекрасное настроение слегка омрачается грустью при прощании. Желала бы я знать, грустно ли вам тоже? Я этого никогда не узнаю. Во всяком случае, я найду чем утешиться, расставшись с вами. Меня окружают добрые люди, которые любят меня, и, заметьте, я держусь моих политических принципов так же твердо, как всегда. Мир начинает обращаться к моему образу мыслей. Пратолунговская программа продвигается вперед гигантскими шагами. Да здравствует республика! Прощайте.
