пять лет, вот ему семь уже — и он записан в школу. Высокий — в деда — мальчик, лоб и брови деда, глаза, губы, овал лица — Алены. Росли ребятишки Марии, они играли с Трошкой в переулке, бегали на речку купаться, Трошка с сыном Марии ловили удочками на Шегарке чебаков, ходили в лес, возили копны.
Они ведь братья с моим Трошкой, думала Алена, глядя на детей Марии. Сказала ли им Мария, кто их отец, или ждет, пока они станут взрослыми? Но ведь они все одно узнают от деревенских, кто их отец. Как они будут вести себя по отношению к Прокопию, когда вырастут? А Трошка? Расскажу ли я ему обо всем, повзрослевшему, или не расскажу? Нет, пожалуй, не расскажу. Зачем? Надо бы договориться с Марией, чтоб и она молчала, чтоб дети ее ни о чем не догадывались. Если узнают от деревенских и начнут расспрашивать, тогда и рассказать. А правильно ли это? Может быть, мы, матери, обязаны им все рассказать, но не сейчас, а позже — семнадцатилетним, восемнадцатилетним. Как они воспримут это, особенно дети Марии? Взволнует это их? Оскорбит? Унизит? Или останутся равнодушными к сообщению? Дети Марии прибегают к Трошке, играют на нашем дворе — так и нужно, не буду же я отваживать их. Я с ними ласкова, как ласкова Мария с Трошкой, если он играет на их подворье. А как же иначе, так и должно быть.
Но Прокопий почти не смотрит на детей, детей Марии, своих детей. Наблюдала я за его лицом, оно не меняется. Неужели в душе его ничего не происходит, когда он видит их? Он же слабый, рохля. Нет, не слабый, и не рохля, и не простачок. В нем есть все. Нужно, он настоит на своем. Он любит меня и боится, что я брошу его, если он станет не соглашаться со мной. Видимо, так. Хорошо, а как он должен поступать, по-твоему, видя детей? Плакать? Обнимать? Нет, так он не должен вести себя, раз он отказался от них при рождении, значит, сейчас он поступает в соответствии со своей совестью — делает вид, что это просто чужие дети, соседские. И все. Сейчас они маленькие, ничего пока не понимают, и он спокоен. А вырастут… тогда и видно будет, как себя с ними держать. Но Трошку он любит, любит по-настоящему, это заметно по всему. Вот, оказывается, как бывает в жизни — несколько женщин могут родить от тебя, но ты не живешь с ними, а потому равнодушен к их детям, а любишь лишь тех детей, что нарожала тебе твоя жена — женщина, с которой ты живешь, называешь своей женой, зарегистрирован с нею, состоишь в законном браке.
А Мария молодец, держится замечательно. Сколько в ней выдержки, мужества, благородства. Но в гости не пригласишь ее, не придет, потому и Алена не бывает у нее. Внешне все у них по-прежнему, встречаясь на улице, они разговаривают, останавливаясь, говорят о детях, хозяйственных делах, новостях деревенских. Но Алена старается пореже встречаться, попадаться на глаза Марии, она чувствует неловкость перед подругой со дня, как согласилась стать женой Терехина, хотя и советовалась перед этим с Марией. А Проня, если и встретит Марию, молча кивает и проходит мимо. И она…
Высыпав картошку в вороха, поставив рядом пустые ведра, Алена оглядела сделанное — выкопано было порядочно. Куча ботвы подымалась над черной взрыхленной землей, земля была чистая, а лунки разровнены — не любила Алена огород в ямках. Два вороха картошки, крупной и мелкой, вилы, воткнутые в землю, запачканные руки, уставшая от сгибания-разгибания спина — так она старалась работать, так и работала всегда, будь это сенокос, дрова или огород. Приятно видеть своими глазами, что ты сделал и как сделал.
Алена уже хотела есть и решила пообедать. Прошла в баню, взяла в предбаннике обмылок, спустилась к речке, встала на колени на мосток и долго и с удовольствием мыла по локти руки, ладони, пальцы, освобождаясь от грязи из-под ногтей. Суп был теплый, Алена съела тарелку супа, съела куриную ногу с двумя кусочками хлеба, выпила кружку кваса. Обедала она в летней кухне, дверь кухни раскрыта настежь, и Алене из-за стола виден был речной поворот, мост, высокий правый берег, а еще дальше выезд из деревни, пустынная дорога во Вдовино, до которого ровно шесть верст.
За работой и в ходьбе всегда хорошо думается, копала Алена картошку чуть более двух часов, но по тому, что передумала она за это время о многом, казалось ей, что работала долго, с самого рассвета. Полдень всего лишь, до вечера она еще наработается.
Помыв посуду, Алена пошла в огород, и снова на глаза попали ей подсолнухи, цветущие желто за речкой, а рядом — копны Шабриных. Во-он через три огорода огород Марии Сереминой, в бурьяне, и подворье в бурьяне, а вон там, на выезде из переулка, пять лет назад расцеловались они, прощаясь навсегда. Обе заплакали. Уезжала Мария на Обь, к сестре, в подсобное хозяйство под Новосибирском. Закончилась ее жизнь на Шегарке, закончилось все, что было связано с деревней Жирновкой. Прощай, Алена. Прощай, Мария. Прощайте…
Но ведь ей еще и сорока нет, думала Алена, тридцать девятый, всего на два года старше. Может, она замуж вышла уже. А что, ничего удивительного. Это не Жирновка, где Прокопия приходилось делить, там на каждую женщину женихи сразу найдутся. Сорока нет бабе. Старшему восемнадцать, в армии, должно, служит, а девка школу заканчивает. Дети выросли, отойдут от матери, отошли почти. А ей бы сейчас человека по душе для жизни да еще столько же с ним прожить, сколько прожила она одна.
Вспомнилось Алене, как один раз, так же вот в конце сентября, выкопав картошку, устроили несколько баб складчину, и с ними была Мария. Они гуляли на левом берегу Шегарки, а потом, кто жил на правой стороне, пошли домой. Был поздний лунный вечер, тепло, сухо, пахла полынь. Дома у Терехиных осталась лишь Алена, Трошка был в интернате, Прокопий на озерах. Алена сидела возле раскрытого в палисадник окна и слышала, как проходили бабы по мосту и пели протяжную грустную песню о любви. По переулку к своей усадьбе Мария шла уже одна, допевая песню, и странно было слышать ее голос, одинокий по деревне, в вечерней, почти полуночной уже тишине. Деревня спала и не спала, засыпала.
— Сире-ень в саду-у цвете-от, — пела Мария, и по голосу ее чувствовалось, что выпила она с бабами на складчине и взяла ее тоска, — Я знаю-у, что-о хороша-ая-а любо-овь
