извлечь из самого письма. Из последнего явствует, во-первых, что Мара был состоятельным, образованным и уважаемым горожанином, по-видимому, уроженцем Самосаты, цветущего города на Евфрате, давшего античной литературе Лукиана; во всяком случае, его родина — тот самый северо-восточный угол Сирии, неподалеку от Эдессы, которому суждено было стать колыбелью сирийской литературы. Далее очевидно, что этот отец семейства оказался жертвой проведенной римскими властями депортации нежелательных лиц; ему пришлось разлучиться с близкими и идти в изгнание, может быть — в заключение, и вокруг он видит многочисленных товарищей по несчастью. В пограничных землях у Евфрата, лежавших подле рубежей враждебной Парфянской державы, такие события происходили не раз; они засвидетельствованы и для I в. и для II в., и для времен более поздних, так что твердой датировки отсюда не вывести. Есть еще одно обстоятельство, очень любопытное: нанизывая на нить общего рассуждения о судьбе невинности в этом мире один пример за другим, Мара рядом с Пифагором и Сократом упоминает «Мудрого Царя» иудеев: царь этот был казнен своим же народом, однако иудеям после этого приходится худо, они утратили родину и живут в рассеянии. А память о казненном сохраняется благодаря его «мудрым законам» — добрый человек страдает от злых людей, но оставляет о себе добрую память. Ясно, что это могло быть написано только после разрушения Иерусалима войсками Тита в 70 г.; что «Мудрый Царь» — это Иисус Христос; что Мара знаком с христианской проповедью (в частности, с учением о царском сане Христа как потомка династии Давида и с интерпретацией гибели Иерусалима как небесной кары за его казнь) и относится к ней сочувственно, однако сам не является христианином, поскольку Иисус для него — лишь один из мудрецов и невинных страдальцев, вызывающих уважение и симпатию и пригодных как ободряющий пример для человека в беде, не более того. Дело Христа понято не как основание «мистического тела» Церкви и не как искупление человечества, но как дарование «законов», т.е. нравственной доктрины. Такая позиция, пожалуй, не может служить окончательным, бесспорным основанием для датировки текста; и всё же маловероятно, чтобы так говорил человек конца II в. или тем паче III в., т.е. современник многочисленной повсюду распространившейся институционально оформившейся церковной организации, когда сила вещей уже не оставляла места для такого неопределенного сочувствия и вынуждала каждого определить свое место, примкнув либо к Церкви, либо к одной из еретических общин, либо к противникам христианства, и когда приверженцы синкретического мистицизма (многочисленные как раз в Сирии) были заинтересованы в мистических аспектах христианства. Напротив, для 2-й пол. I в. мы, как кажется, имеем внехристианское высказывание о Иешу из Назарета, очень похожее по тону и точке зрения на письмо Мары (см. ниже, примеч. к этому месту).
Вообще Мара — человек, открытый самым разным идеям, лишь бы они утешали и давали внутреннюю свободу перед лицом насилия. Его культурная формация — зеркало западно-восточного синкретизма, характерного для книжников Сирии. Хотя обстоятельства жизни Пифагора в его голове перепутаны, он любит эллинский философский идеал; ему особенно близок стоицизм, подходящий и к обстоятельствам, в которых он писал, и к его несколько резонерскому темпераменту (любопытно и трогательно видеть, как стоические призывы к абсолютной невозмутимости перемежаются у него с внезапными вскриками, воплями души, достойными библейского Иова). С другой стороны, некоторые его слова звучат как отголосок доктрин зерванизма, родившихся на восток от Сирии — в Иране.
О памятнике см. также: Пигулевская Н.В. Культура сирийцев в средние века. М., 1979, с. 33–34; Аверинцев С.С. Стоическая житейская мудрость глазами образованного сирийца предхристианской эпохи. — Античная культура и современная наука. М., 1985, с. 67–75.
Русский перевод послания Мары, к сожалению, неполный, с неоговоренными и неотмеченными пропусками, был напечатан в книге: От Ахикара до Джано. Предисл. Н. Пигулевской М.—Л., 1960.
28
Если верить Тертуллиану, этот грекоязычный апокриф был в самом конце II в. сочинен неким малоазийским пресвитером «из любви к апостолу Павлу»; ему пришлось за это лишиться своего сана. Во всем каноне Нового Завета только один раз говорится о блаженстве девственников, «которые не осквернились с женами» (Откр. 14:4); но в «Деяниях Павла и Феклы» эта тема, затрагивавшая самые чувствительные струны в душах стольких людей той эпохи, с неослабевающим энтузиазмом трактуется чуть ли не на каждой странице.
29
Предлагаемый текст дошел в составе своеобразного гностического «романа», известного под заглавием «Деяния апостола Иоанна», или «Странствия апостола Иоанна», и сохранившегося с большими пробелами. По-видимому, апокриф этот сложился к III в. как переработка материала II в.; место возникновения остается спорным.
Гимн вводится следующим образом: Иоанн в своей проповеди рассказывает о чудесах Христа, свидетелем которых он был, и, в частности, о сверхъестественных свойствах, которыми обладало Христово Тело еще до Его воскресения (мотивы ереси докетов, осужденной Церковью); затем он переходит к описанию последнего вечера, проведенного Христом со Своими учениками накануне казни (в ортодоксальной традиции — время Тайной Вечери и моления о чаше). Но здесь перед нами мистериальный круговой танец. Возможно, эта картина как-то связана с культовой практикой гностических сект. Иисус, стоящий в центре хоровода, сам сравнивает свою речь с музыкой флейты — инструмента, с древних времен употребительного в культе Диониса и других божеств экстатических «радений». Правда, сам по себе образ священного хоровода был аллегорией, распространенной и в ортодоксальной христианской литературе той эпохи. Например, Климент Александрийский (II-III вв.) рисует христианское учение как новую, неслыханную музыку: «Слово небесное, этот певец, непобедимый в состязании, венчаемый победным венком в том театре, имя коему — мироздание. Это мой Эвном поет, но не на Терпандров или Капионов, не на фригийский, дорийский или лидийский лад, но вечный напев новой гармонии на Божий лад» (перечислены названия музыкальных ладов, употребительных в античной культуре).
30
«Деяния апостола Фомы» — апокриф, возникший на сирийском языке в гностических кругах неподалеку от Эдессы, т.е. в средоточии исходного ареала самобытной сирийской культуры. Существует заманчивое предположение, что оформился он в кругах последователей знаменитого еретического мыслителя и поэта Вардесана (Бар-Дайшана), основателя сирийской гимнографической традиции, в идейной борьбе, но и в художническом состязании с которым создавали свои стихотворные тексты Ефрем Сирин и другие ведущие авторы сирийского «золотого века».
Апокриф дошел в двух версиях — сирийской и греческой (существуют также латинский, эфиопский и армянский переводы, свидетельствующие о популярности «Деяний апостола Фомы», но едва ли дающие что-нибудь для выяснения первоначального текста). Соотношение между версиями спорно.
