Сигом сопроводил меня по местам общего пользования и довел таким образом до исследовательских центров. Здесь его знание «Деки» и заканчивалось, ну да ладно: не век же мне здесь куковать. «Дека» насчитывала несколько уровней, так что я попеременно катался в лифтах, спускался-поднимался по лестницам, шагал по эскалаторам. Пару раз мне казалось, что я снова вижу сигома — или же мальчугана, очень на него похожего, — но вокруг неизбывно теснились люди, и контакта я себе позволить не мог. Так что эту загадку приходилось отодвигать на потом.
Постепенно я набрел на уровень с указателем: «Посторонним вход запрещен». Не правда ли, забавно: видеть такое в секретной лаборатории маньяка, грезящего уничтожить мир. А впрочем, бюрократия остается бюрократией всегда и всюду.
Прикрепив очередной глюковской сенсор, я с помощью мастер-карты проник в зону ограниченного доступа. Передо мной тянулся металлический мостик в стеклянном корпусе, идущий по периметру большого зала, где внизу рядами располагались большие емкости, мерно покачиваясь в массивных гидравлических люльках. Купола у емкостей были стеклянные, с синеватой подсветкой, отчего весь зал призрачно светился. Числом этих танков было никак не меньше тридцати — все как один подсоединены к компьютерам тут же, на полу, а поверху прокинуты трубы и провода. Я подошел к стеклу вплотную и посмотрел туда, где внизу в костюмах химзащиты работало с полдюжины техников, регулируя манометры, колдуя у компьютерных станций, снимая показания. Везде висели знаки биологической опасности.
— Все видите? — прошептал я.
— Да, — ответил Черч голосом, далеким от умиротворения. — Пройдите по периметру: нет ли где более удобного угла, чтобы рассмотреть эти танки.
Я тронулся по мостку, делая вид, будто помечаю что-то на планшетке, пока не подыскал место, откуда лучше всего открывался вид на крайнюю емкость.
— Ой-ей! — обозначился в эфире доктор Кто, только на этот раз вид чего-то наукообразного его, судя по всему, не радовал, а скорее настораживал.
— Что это за чан?
— Вы знаете, я об этом только слышал, но как-то даже и не верил, — признался он. — Похоже, эта установка — что-то вроде гигантского варианта вакцинного биореактора. Но масштаб!
— Биореактора?
— Это устройство, где среда клеточной культуры и сами клетки помещаются в стерильную синтетическую мембрану — ее еще называют «биомешок» — и раскачиваются там, как в зыбке. Покачивание создает в клеточной жидкости волны, обеспечивая эффективное перемешивание и передачу кислорода. Результат — великолепная среда для клеточного роста. Этим, помнится, в девяностых занимался «Дженерал электрик», но у них оно было максимум по пятьсот литров. А здесь объем… вмещает где-то…
— Двадцать тысяч литров, — прочел я табличку на боку танка.
— Боже…
— Что-то я сомневаюсь, что они здесь изготовляют вакцину, — сказал я. — Может, как раз тут у них и варятся эти патогены, в массовом порядке?
— М-может быть, — чуть подумав, не стал спорить Кто. — Но если так, то это какое-то новое слово в производственной науке. Надо же, какой объем… Просто страшное дело.
— Поверьте моим словам, док, меня сейчас дрожь пробивает до пяток.
— Капитан Леджер, — резко прервал Черч. — Срочно уходите оттуда. Доказательств у нас достаточно; как только пусковое устройство будет в наших руках, на двери этого места повесят большой замок. Уходите из здания и возвращайтесь в ваше «Эхо».
— Я хочу, чтобы мы с ребятами поддерживали команду «Альфа», когда они напустятся на «Фабрику драконов».
— Это зависит от времени. «Альфа» вашего прибытия может не дождаться.
— Вас понял. Ухожу.
Мне хотелось рвануться бегом, но ведь надо было доиграть роль. Я не спеша прошел по мостку, однако на выходе обернулся и еще раз посмотрел через стекло на ряды мерно покачивающихся емкостей — на это абсолютное доказательство того, что зло в мире существует не как концепция или абстракция, а как объективная реальность. Вот оно, здесь, бурлит в этих танках. И если Волна вымирания намечена на послезавтра, значит, патогены из этих емкостей уже ушли; они уже разосланы по Африке и бог весть где еще. А здесь… Здесь зреет, бурлит, готовится еще больше зла, еще больше опасности взбухает в буквальном смысле. Кто же следующий? Кого еще замысливают убить эти безумцы? Быть может, вообще все народы и расы, за исключением некоторых избранных, самых-самых?
Ярость, бушующая во мне, была поистине непереносима. Как, ну как примириться с миром, в котором существуют чудовища, подобные Сайрусу Джекоби? Я расширенными глазами оглядывал деяния рук этого человека и пытался мысленно охватить масштаб того, что он уже сотворил и что думает учинить со дня на день. Этот человек хочет убить миллионы, десятки миллионов. Заразить население целых стран, сжить с лица земли целые расы. Как со всем этим бороться? Гитлер вот уж семьдесят лет как сгинул, однако мерзость его замыслов все еще пятнает наш нынешний мир. Что движет такими, как Сайрус Джекоби, в чем причина их неуемности? Почему их так тянет запускать свои невиданные, несопоставимые со всем человеческим программы? Технология в этом зале свидетельствовала о грандиозном разуме, воображении, стремлении дерзать. Это тебе не террорист в подвале, начиняющий самодельную шашку толом и гвоздями. Этот человек одолел барьеры генетики, вирусологии, биопроизводства — аспекты науки, способной служить во благо человечеству, — и ради чего? Чтобы все это направить на разрушение? На то, чтобы изводить людей, будто гнид?
Ненависть. Вот теперь я ее чувствовал, стоя на мостке над рядами биореакторов. Она обдавала меня даже не жаром, а странным ознобом. Повернувшись, я направился к двери. Мне хотелось как можно скорее уйти отсюда — и на взлет. Чтобы быть среди тех, кто свергает Джекоби и весь оставшийся «Конклав», причем на этот раз навсегда. Надеюсь, это окажется нам по силам: вырвать с корнем, испепелить, а пепел развеять по ветру.
Идя лабиринтом коридоров, проходов, лестниц, я размышлял над тем, что будет, если мы возьмем Джекоби живым. Как такое исчадие наказывать — пулей? Слишком легко: раз — и нет его.
Пытать?
Вот ведь тоже гнилые мыслишки. Вообще я левоцентрист, но иногда у меня бывают жесткие закидоны. Такой выродок, как Джекоби, замышляющий извести все небелое население Африки… Звучит неприглядно, но, честно сказать, останься я с этой сволочью наедине в укромном месте, одуванчиком-пацифистом меня назвать будет сложно. Продержи я его, допустим, ровно год в постоянном, выворачивающем наизнанку крике — будет ли это адекватным, соразмерным вине наказанием? Когда преступление так велико, что охватывает собой десятилетия, пересекает все национальные границы, уничтожает культуры, пожирает без разбора сильных и слабых, — какой это достойно кары? Где грань справедливости, искупающей столь наглядное, непреложное зло?
Можно все его архивы, все его признания в содеянном использовать для войны со всеми апологетами евгеники, геноцида, этнических чисток, идеи высшей расы. Такой огонь действительно можно возжечь — но есть ли уверенность, что вспыхнувший пожар спалит лишь виновных? Война — безумие, и когда свистят пули и рвутся бомбы, многие под этот шумок спешат обстряпать свои делишки, свести счеты или поднажиться. А для кого-то это просто кровавая забава.
