Верлен пользовался в больнице исключительной привилегией: он мог зажигать крошечную керосиновую лампу на столике у кровати. Поздно ночью, когда тишину нарушали лишь стоны и храп соседей, Верлен сидел на кровати, положив на приподнятые колени доску, и писал на листах с заголовком «Органы социального обеспечения»: «Я в больнице, как бенедиктинский монах».
Когда Верлена и Казальса отпускали из больницы после обеда, два друга, как школьники, отправлялись «выдоить» луидор или сотню-другую су у Ванье, а потом шли в кафе, а потом в другое… так что к концу вечера оказывались у «Франциска I», и по количеству блюдечек, выстроившихся на столе, окружающие могли судить о щедрости издателя с набережной Сен-Мишель.
Казальс рассказывал об одной такой вылазке. С утра друзья выпросили «деньжат», а потом отправились выпить аперитив с Викером и Мореасом. Затем последовал обильный обед, по окончании которого Верлен решил сбежать от двух своих обожателей, молодого и остроумного Люсьена Юбера (потом он станет министром юстиции) и Жозе Тьерри, который в то время был юрисконсультом в «Меркюр де Франс», и заявил, что у него назначена встреча с женщиной. Казальс должен был выполнить несколько поручений Верлена, и они договорились встретиться в четыре часа в кафе «Франциск I». Однако Казальс смог прийти только в пять. Верлен нервничал.
— Ты опоздал, и мы теперь не успеем вернуться!
— Ну, это было бы не очень хорошо по отношению к Шоффару, ведь он нам доверяет.
— Ну что ж, мы вернемся пешком, а то у меня не осталось ни гроша!
Дождь давно уже собирался и наконец пошел, когда Верлен и Казальс оказались у кафе «Клозери де Лила»[588]. Что ж, это прекрасный повод на полчасика остановиться в этом славном заведении. Но небо было против них; они не прошли и ста метров, как снова начался ливень. Пришлось зайти в маленькую пивную, которую держал старик-эльзасец.
Ах! Мец!.. Страсбург!.. Мы еще покажем этим немцам!
Поток патриотического красноречия Верлена не иссякал.
— Нам уже давно пора, — робко вмешался Казальс и дернул Верлена за рукав.
— Да ладно, — ответил Верлен, — мы все время приближаемся к Бруссе, медленно, но верно.
Когда друзья снова отправились в путь, новый ливень застиг их на площади Данфер-Рошро. Так что им снова пришлось остановиться. А через час Верлен, который пьянел от минуты к минуте, отказался покидать кафе.
— Но это не серьезно…
— Серьезно или нет, но Я НЕ ВЕРНУСЬ! — сказал он, стуча тростью об пол.
— Ну что ж, — бросил Казальс, — значит, вернется только один человек, и этим человеком буду я!
И он направился к двери.
Но Верлен немедленно присоединился к нему, ведь чтобы идти более или менее прямо, ему было необходимо опираться на руку своего друга.
Пробило восемь часов, когда Верлен и Казальс, промокшие и обессилевшие от усталости, подошли к забору Бруссе. Они рассчитывали, что смогут проскользнуть незамеченными, но сторож отказался открыть ворота. Только после долгих переговоров Верлену удалось убедить его проявить человечность. И вот два нарушителя порядка, завершает свой рассказ Казальс, стараясь производить как можно меньше шума, добрались до кроватей и юркнули под одеяла[589].
Сорок дней, которые Верлен провел в больнице, стали для него «изысканным сном», полным беззаботности, горячей сердечности, в атмосфере мальчишества, искренности, целомудренной, но суровой.
Еще когда Верлен ложился в больницу, доктор Шоффар посоветовал ему полечиться в Экс-ле-Бене[590]. Это, конечно, было бы прекрасно, но где найти деньги на дорогу и пребывание? Верлен прибег к помощи старых друзей, в частности Лепеллетье, и путешествие стало возможным. Перед самым отъездом, 15 августа 1889 года, доктор Жюльен прислал поэту пятьдесят франков и дал ему указания, что нужно сделать по приезде. Сначала следовало отправиться к доктору Гийяну, врачу из больницы в Эксе, которого известили о приезде Верлена и который готов был предоставить ему ночлег на первую ночь. Затем поэт должен пойти к докторам Монару и Казалису, которые все для него сделают. Казалиса, кроме того, предупредил о приезде поэта его друг Малларме. Доктор и сам пописывал стихи, и даже опубликовал — под псевдонимами Жан Лагор и Жан Казелли — несколько сборников (Книга небытия, Иллюзия).
Отправляясь в путь, Верлен выучил эти указания наизусть. Он выехал рано утром 19 августа. Потом он долго ехал до Масона, где нужно было делать пересадку на поезд в Экс-ле-Бен. На каждой станции поезд стоял так долго, что у пассажиров вполне хватало времени утолить жажду в буфете, и можно не без оснований предположить, что, пересекая Бургундию, Верлен почтил своим присутствием Бон, Нью-Сен-Жорж и другие престижные заведения. Так что к пяти часам вечера, когда поэт подъезжал к Масону, от пятидесяти франков доктора Жюльена оставалось не так уж и много. Поезд на Экс уходил только поздно вечером, так что у Верлена оставалось достаточно времени, чтобы побродить по городу и осмотреть тополя, растущие по берегам Сены. Во время прогулки Верлен набрел на бюст Ламартина и поприветствовал его «как поэт поэта». Об этом эпизоде Верлен написал Казальсу, сидя в каком-то кафе, и добавил, что доберется до Экса лишь поздно ночью.
Когда он наконец прибыл в Экс, была уже кромешная тьма, и Верлен не решился беспокоить доктора Гийяна или искать отель, так что он отправился в какое-то кафе, где играл оркестр, да и заснул там в углу. На следующее утро, проснувшись в шесть часов, он обнаружил, что кошелек его пуст. Он немедленно отправил следующую записку Казальсу: «Друг мой, отправляйся в Шануар и скажи, чтобы мне быстро послали денег. Я нищ, как церковная крыса. Напишу, когда смогу. Попробую как-то выкрутиться (сейчас 6 утра!). Главное — напиши мне. Можно в больн. (то есть больницу. — П. П.). Жму твою руку».
Потом он пошел проветриться. Шел мелкий дождь, и без того ужасное настроение Верлена становилось все мрачнее и мрачнее. Выглядел он неважно — человек в мятом потертом пальто, в шляпе «с неопределенными полями» — так, что по меньшей мере «не внушал доверия». К полудню он набрел на какую-то гостиницу:
— Комнату.
— Комнат нет, — ответила хозяйка.
