Лайнер стремительной громадиной рассекал волны, лишь немного реагируя на их сопротивление лёгкой дрожью. Руслан остановился у борта и, глядя на роскошные южные звёзды, думал. Он думал о недавно открытом им Законе Времени, который для себя сформулировал так: «Раньше, до резкого скачка развития науки и технологий, частота изменений социального времени была намного меньше частоты колебаний времени биологического. То есть, за время жизни одного человека ничего существенного в смысле изменения применяемых им достижений цивилизации, не происходило. Человеку на всю жизнь хватало однажды полученных знаний и умений. Изобретения, а уж тем более внедрения чего-то нового случались редко, и это никак не влияло на самих людей или влияло крайне медленно. Например, реализация идеи парового двигателя растянулась на продолжительность жизни четырёх поколений. Но в начале двадцатого века этот процесс стал изменяться: люди уже на протяжении одной жизни успевали увидеть существенные изменения техники. Например, повсеместную замену живого транспорта на механический, произошедшую всего л ишь за какие-то тридцать лет. А телевидение? А космос? А те же компьютеры? И ведь процесс всё ускоряется, его уже не остановить и всё тяжелее держать под контролем. А это значит, что люди, чтобы не отстать от жизни, вынуждены постоянно получать новые знания и умения, а, следовательно, будет создано огромное количество новых эгрегоров, которое будет разрастаться в геометрической прогрессии, и контролировать их уже никто не сможет. А значит, сознание людей, наконец-то, вырвется на волю, и они сами начнут искать правду о мире!» Похоже, что этот процесс его бывшие соплеменники пропустили, слишком сосредоточившись на столь увлекательном занятии, как сотворение мирового господства. Заигрались, ребята!
Подходя к каюте, Руслан ещё издали ощутил чьё-то присутствие. Он понял, кто это, и улыбнулся.
– Чарльз, ну что же ты так долго? – укоризненно прошептала отделившаяся от стены Анна, и резко закинув ему руки на шею, впилась в его губы страстным и долгим поцелуем. Руслан в ответ обнял девушку и, почувствовав, насколько трепещет всё её тело, ни слова не говоря, подхватил на руки и внёс в каюту…
Глава 50. С мамой плохо…
Эпштейн и Каганович играли в шахматы, одновременно слушая министра внутренних дел. Министр, Григорий Николаевич Бекешев, во властных кулуарах и у своих подчинённых имевший прозвище «Распутин», заработанное им за просто-таки маниакальную страсть к слабому полу, нервничал и пытался объяснить суть происходящего со своей точки зрения. Но поскольку, кроме общеизвестного, он ничего толком не знал, то рассказ его выходил каким-то кривым и нелепым, а временами и вовсе приобретал оттенок дешёвого боевика с фантастическим уклоном. Например, по его версии, выходило, что машину в центре Москвы расстреляли недобитые чеченские боевики, имевшие зуб на Варшавского, а в Томилино была разборка ребят Кирпича с какими-то залётными отморозками, за которыми охотились, в свою очередь, люди Майорова. И у монастыря эта охота получила продолжение, но там в битву вмешались экстремистки настроенные члены группы «Гей, славяне!», которую, конечно же, негласно поддерживал Колышев, тот ещё безбожник. Каганович слушал бред министра с явным удовольствием, иногда даже задавал наводящие вопросы, а вот Эпштейн только морщился, считая, что в своё время они сделали ужасную ошибку, протолкнув на пост министра этого недалёкого ловеласа.
В конце концов, министр стал жаловаться на самого Майорова, который абсолютно по-хамски пригласил их с Генеральным прокурором якобы для того, чтобы предоставить «абсолютно убойные материалы», а сам куда-то слинял, заставив их впустую прождать полчаса. Прокурор уехал злой, как собака, пообещав адъютанту генерала (похожему, как две капли воды на Гитлера, вы представляете?), что он Майорову так просто этого не оставит. Сам «Распутин» тоже был обижен, но от высказываний в адрес генерала в его ведомстве воздержался, так как Майорова побаивался, зато сейчас крыл его и в хвост, и в гриву.
В этот момент к их столику тихонько просочился Аркаша и что-то прошептал на ухо Кагановичу. Тот, не меняя выражения лица, переставил ладью на доске и, как бы ни к кому не обращаясь, сказал:
– Кажется, с мамой плохо…
– С чьей? – спросил генерал, удивившись столь спокойному выражению лица Кагановича, а про себя подумал: «Ну и изверг, с чьей-то мамой плохо, а ему хоть бы что…»
– Ой, Гриша, не обращай внимания, это такой шахматный термин, означает опасность для ферзя, – лениво протянул Эпштейн.
– Надо же… Ну, я в шахматы не игрок, я больше в бильярд да по бабам, – министр оседлал любимого конька, и теперь его можно было бы долго слушать – рассказов о своих победах он имел великое множество. И, что самое удивительное, все были абсолютной правдой. Вот только слушатели всегда удивлялись – если Распутин столько времени тратит на секс, то когда же он службу-то несёт?
– Да знаем, знаем, Гриша. Ты вот что, скажи лучше, кто конкретно охраняет президента сейчас в больнице, а то беспокоимся мы за него, – Эпштейн перебил Гришу, зная, что иначе им не меньше часа придётся выслушивать свежие секс-байки.
– Президента? Так ведь служба охраны, – обиженно пробурчал Гриша. Посидел молча и, что-то вспомнив, воскликнул:
– Стоп, отставить! Вчера же вроде как Майорову это дело передали. Сейчас выясню, – пообещал он и принялся названивать по телефону.
В этот момент, держа в руках сумку, в ресторан вошёл высокий, бритый наголо человек со зловещей татуировкой на шее. Он, довольно улыбаясь, подошёл к столу, поставил сумку на пол и, вытянувшись в струнку, щёлкнул несуществующими каблуками своих тяжелых ботинок:
– Задание выполнено, мой фюрер! Каганович поморщился:
– Сколько раз тебя просить, Ариец, не называй меня так.
– Вы для меня вождь, – абсолютно не смущаясь, рявкнул Ариец, – и никто не посмеет меня в этом упрекнуть!
– Хорошо, хорошо. В сумке то, о чём я думаю? – Каганович спросил тихо – так, чтобы не услышал увлечённо разговаривающий по телефону министр.
– Так точно. В машине два ублюдка. Привести? – Ариец так и стоял по стойке «смирно».
– Молодец, Ариец, службу знаешь. Володя, – наклонился к Эпштейну Каганович, – ты пока отвлеки Гришу, а я в отдельном кабинете побеседую с нашими гостями, вот только Аркашу возьму.
– Хорошо, сейчас я его про баб спрошу, хе-хе-хе, – и Эпштейн, посмеиваясь, повернулся к секс-террористу в погонах.
– Давай, Ариец, веди гостей и позови Аркашу – он в машине на улице, – Михаил встал из-за стола и пошёл в дальний угол зала, где было несколько дверей, за которыми скрывались апартаменты для любителей уединения.
Ариец вышел на улицу. Через несколько минут оттуда послышались крики, а потом выстрелы и звон разбитого стекла. Когда в зале также зазвенело разбитое окно, министр, не долго думая, свалился на пол и прикрылся столом, за ним последовал и Эпштейн. Из кабинета вылетел Каганович, оценил обстановку и тоже прыгнул за перевёрнутый стол, к Эпштейну. По залу свистели пули, разбилось еще несколько больших витринных стекол, лопались люстры, слышалось журчание вытекающей жидкости из разбитых в баре бутылок. Наконец, стрельба прекратилась и послышался шум отъезжающих от ресторана машин. Через несколько секунд раздался взрыв, а за ним и ещё несколько. Все оставшиеся стёкла окончательно вылетели, но после этого всё стихло. Кто-то успел погасить свет, и теперь было видно зарево приличного пожара, разгоравшегося на парковой дорожке.
