Вдруг Марко сказал:
— Слушай, я не стану снимать фильм с американцами. Решено.
— Правда? — спросил я недоверчиво.
— Да. Я со вчерашнего вечера об этом думаю. Время так быстро проходит, Ливио. Я слишком часто тратил его на то, на что не стоило, и на действительно важные вещи его не хватало.
— И что ты решил? — спросил я.
— Решил, что завтра пошлю их ко всем чертям. Это даже лучше, чем прыгать из окна после подписания договора. Скажу им: спасибо, но я передумал. Оставьте себе свои миллионы, потратите их на другую мерзость без души и без жизни.
— Здорово, — только и смог сказать я, у меня голова пошла кругом от восторга.
— Теперь я хочу делать только то, что меня действительно вдохновляет, — сказал Марко. — То, во что я верю безоговорочно. То, что не требует компромиссов, уступок и понижения планки.
— И ты можешь это сделать, — сказал я. — У тебя есть имя, есть команда. Зачем тебе продаваться американцам?
— Незачем, — сказал Марко. — Плевать я хотел на прокат по всему миру. Пусть они им подавятся. Я хочу снимать фильмы, которые люди будут стремиться посмотреть. Их мало кто увидит — тем лучше. И я хочу получать удовольствие, снимая их. Хочу импровизировать, переделывать, менять правила игры, когда взбредет в голову.
— К черту законы рынка, — сказал я.
— К черту рассудительность, — сказал Марко. — К черту объяснения и оправдания.
— К черту продажность.
— К черту слащавость.
— К черту жесткие рамки.
Мы заказали еще пива, но у нас и без него кипела кровь.
— Хочу снять фильм про Италию, — сказал Марко. — Про то, почему таким, как мы, пришлось уехать. Про то, почему нам пришлось стать изгнанниками без рода и племени, про наше отчаяние.
— Про коррупцию и всеобщее, медленное загнивание, — сказал я.
— Про повсеместную подлость и двуличность. Про лицемерную снисходительность, за которой скрывается постоянное злоупотребление своей властью.
— Про воров, притворяющихся жертвами. Про публичные увеселения и публичное равнодушие.
— Про клириков на министерских постах. И президентов Республики, остающихся клириками.
— Про политических преступников, которые продолжают получать парламентскую зарплату.
— Про мафиози во главе партий, корпораций и газет.
— Про засилье болтливых идиотов, силиконовых грудей и фальшивых улыбок на телевидении.
— Про торжествующие повсеместно бесчестность и обман.
— Про конфликты интересов, на которые все закрывают глаза, и двойные игры, вызывающие всеобщее восхищение.
— Про портных, которые считают себя князьями эпохи Возрождения.
— Про притворство, кривляние и куплю-продажу вранья.
— Про уничтожение природы, о котором все молчат.
— Про автострады и автомобили, от которых нет продыха.
— Про строителей автострад и производителей автомобилей, от которых нет продыха тем, кто на автомобилях ездит.
— Единственная страна в мире, где можно верить во что-то только до шестнадцати лет, если не хочешь, чтобы тебя всю жизнь потом считали дегенератом, — сказал я.
— Хочу создать фильм-оружие, — сказал Марко. — Надоело спасаться бегством и ликовать, если нашел щель, в которую можно спрятаться и есть свой кусок пирога. Хочу сделать бомбу и швырнуть ее в вонючее болото.
— И не делать вид, что ничего не происходит. Не брать вину на себя, не бить себя в грудь и не каяться.
— И мы сделаем это вместе, — сказал Марко. — Без миллионного бюджета, как раньше. Не будем ничего выклянчивать, справимся сами. Это должен быть жесткий, резкий, хлесткий фильм. Черно-белый, пленка шестнадцать миллиметров. Я за кинокамерой, ты ставишь свет или что ты там хочешь делать. Найдем техника помоложе и потолковее, которому обрыдла рутина. Найдем независимого прокатчика, который будет хоть отчасти верить, что кто-нибудь пойдет в кино на мой фильм.
— Пламенный привет фантастике и американцам, — сказал я.
— И позовем Мизию, — сказал Марко. — Спросим, не хочет ли она вернуться, рискнув всем.
— Эх, хорошо бы, — сказал я, взлетая на крыльях фантазии, как серфингист на приливной волне. — Я, ты и Мизия снова вместе, это была бы настоящая бомба.
— Да. — Взгляд Марко стал совсем другим, казалось, внутри него переключили рубильник и электричество потекло по другим проводам. — Думаешь, она бы согласилась? Всерьез подумала бы об этом?
— Может быть. Если как следует объясним ей, о чем речь. Она достаточно сумасшедшая, чтобы согласиться.
— Какая она теперь? — спросил Марко.
— В смысле?
— В прямом. Последний раз я ее видел в том французском фильме, восемь или девять лет назад.
— Удивительная. Даже лучше, чем в двадцать четыре года. Стала еще интереснее после всего, что выпало на ее долю.
— Да, но какая она? Что за человек, я имею в виду.
— Похожа на себя прежнюю. Но богаче внутри и сложнее. Она ничего не утратила за эти годы, а теперь, кажется, наступил тот волшебный миг, когда стало раскрываться все, что в ней было заложено.
Марко кивал, ему не сиделось на месте, столик ходил ходуном. Он взял счет, поднялся.
На улице мы опять пошли быстрым шагом.
— Наш фильм, — сказал он, — не такая уж безумная затея. Безумие — тратить жизнь на то, во что не веришь или веришь только наполовину, а все остальное время отделываться благовидными предлогами, пустыми оправданиями и отговорками.
— Чистая правда, — сказал я. — Полностью согласен.
Мы быстро шагали по ночному городу, возбужденные, взволнованные, и нам казалось, что мы стоим на пороге необыкновенных событий.
5
Я проснулся в офисе Марко, тело ломило: всю ночь я ворочался на жестком резиновом матрасе, скатывался на деревянный пол, ерзал в спальном мешке, скидывал его, изнемогая от жары. Марко уже давно встал, я слышал, как он разговаривает со своей помощницей где-то неподалеку. Я привел себя в порядок в крошечном туалете, а когда вышел, появился Марко с двумя стаканчиками кофе из автомата у входа.
— Эй, Ливионе, — сказал он.
— Эй, — сказал я; кофе обжигал пальцы, голова гудела от вчерашних разговоров.
Марко посмотрел на часы:
— До встречи с кайманами осталось меньше часа.
— Кошмар, — сказал я. — Хотел бы я посмотреть на их лица. Я провожу тебя.
Марко кивнул, отпивая маленькими глотками обжигающий кофе.
Мы поехали на такси, потому что припарковаться у здания «Панамакса» было негде и Марко не хотел растрачивать силы попусту. Говорил он мало, но я чувствовал, как с каждой минутой в нем нарастало напряжение: он то нервно посмеивался, то вдруг встряхивал головой.
