class="p1">– Это ловушка! – всё-таки выпалила Ева, прежде чем прыгнуть, – уже с помоста, уже видя лицо Герберта, запрокинутое к небу, омытое плеском колдовского сияния. Секунды, считаные секунды…
…эти секунды – несколько мгновений полёта над небольшой прослойкой зрителей, отделявшей риджийцев от трибуны, над ошарашенными жрецами и лестницей в одиннадцать ступеней до гранитного ограждения – так и остались самыми долгими в её нежизни.
Что-то сверкнуло за спиной. Кто-то закричал: ещё громче, чем кричали от Евиного шествия. Мрамор под ногами Герберта, заклинавшего небеса с закрытыми глазами, треснул с отвратительным звуком разбивающихся надежд.
Гексаграмма вспыхнула светом острее, чем клинки дроу.
Прежде чем её отшвырнуло от трибуны, коснуться которой Ева так и не успела, прежде чем мир затопило сияние, от которого не было спасения, прежде чем Ева поняла, что всё-таки опоздала, – она увидела белые крылья, взвившиеся за спиной Избранного тем, к кому Герберт так стремился.
И стал свет.
* * *
Первая волна была прозрачной, как ветер, сбившей с ног всех, кто ещё стоял.
Вторая – медленный, тягучий, как патока, свет, хорошо знакомый тем, кто хоть раз видел в действии Мёртвую Молитву – лавиной катилась по площади, пока не упёрлась в незримую преграду, повиснув над трибуной и брусчаткой туманным ку – полом.
О том, что случилось после, каждый из видевших рассказывал разное. Но крики ужаса, раздавшиеся, когда люди на площади поняли, что скрывает сияние, описывали примерно одними словами.
Первыми кости увидели те, кто поднял головы у самой границы купола. Потом и остальные, встревоженные воплями, осознали: пульсирующий свет, клубившийся в воздухе, белым прибоем ласкает скелеты в праздничных одеждах, усыпавшие всю брусчатку от трибуны до места, где неведомое чудо остановило ползущую по площади смерть.
У эшафота Мирана Тибель встала на ноги. Дауд Дэйлион прижал к себе дочь. Аларена Дэйлион широко открытыми глазами смотрела на фигуру, сиявшую в центре площади снежной звездой: её очертания терялись в густом сиянии – оно клубилось в воздухе перламутровыми разводами, словно тающее в воде молоко, – но крылья виднелись даже отсюда.
Вцепившись в парапет храмового балкона, Мирк, лицо которого цветом почти сравнялось с мрамором, смотрел на площадь, заваленную останками его подданных.
Мёртвая Молитва – сила, что Жнец дарует своим избранникам, – заставляла человека истлеть за минуту. Сила, что сопроводила явление Жнеца в этот мир, за секунды убила сотни, обратив прахом плоть, обточив до костей тех, кто жил и дышал мгновения назад.
Вопрос, что заставило эту силу остановиться, пришёл в головы присутствующих почти одновременно.
Никто после не помнил, кто первым оглянулся на эшафот. Кто первым увидел свергнутую королеву, выпрямившуюся на камне, где проливалась кровь осуждённых, воздевшую в воздух руки, окутанные серебристой дымкой творимых чар.
Кто первым увидел, что руки эти больше не обрамляют блокираторы, осколками блестевшие у её ног.
– Не бойтесь, жители Айдена, – молвила Айрес Тибель, держа защитный купол, отделивший людей снаружи от плещущейся в нём смерти. – Та, от кого вы отреклись, не отреклась от вас.
* * *
Цвет забытья – чёрный. Это Ева, до недавних пор с потерей сознания почти незнакомая, за последний месяц усвоила хорошо.
Цветом этого забытья, на пару минут – или часов, она не знала – погрузившего её в ничто, был белый.
Цветом реальности, куда она вернулась, тоже был белый. Он лежал на брусчатке снегом. Он выглядывал черепами из платьев, ещё хранивших тепло тел, недавно бывших живыми. Он клубился вокруг, тянул за руки, гладил по щекам мертвенным холодом, поющим вечную колыбельную, влекущим вечным покоем.
Ева села. Посмотрела на скелеты вокруг, не думавшие танцевать.
Посмотрела перед собой: туда, где на трибуне, от которой её отшвырнуло первой волной силы, умертвившей половину людей, чествовавших на площади Жнеца Милосердного, угадывался сгусток крылатого света.
…в год двух лун придёт чудище с Шейнских земель, всем и каждому гибель неся…
Свет шептал её имя.
…у реальности и забытья, куда Ева провалилась, когда её швырнуло наземь, был общий цвет. Поэтому она не понимала, на что смотрит: на кошмар, который никак не мог стать явью, или явь, обернувшуюся кошмаром.
Она не могла не успеть. Не могла не остановить. Не могла допустить, чтобы случившееся случилось.
Не могла.
– …лиоретта!
Зов того, кто был не живым, но определённо менее мёртвым, чем все вокруг, Ева расслышала не сразу.
– Я боялся, что вас… что вы… что вы тоже.
Большего Эльен, упавший на колени рядом, сказать не смог.
Большего и не требовалось.
– Мёртвая Молитва убивает только живых, – произнесла Ева глухо. – Мы к ним не относимся.
Происходящее она осознавала отстранённо, точно зритель в кино. Хотя и в кино у неё порой было чувство большей причастности, когда она верила тому, что происходило на экране.
В то, что происходило сейчас, она не верила. Не до конца.
– Мы… – Эльен всё ещё держал дневник, – мы должны рассказать.
Ева посмотрела мимо трибуны: туда, где сквозь море света, за границей купола угадывались очертания Храма Жнеца, у подножия которого за происходящим следила королева Керфи, так предусмотрительно не отрёкшаяся от своей власти.
Значит, у Айрес всё получилось.
…когда на троне воссядет та, чьё сердце холодно и черно, и ужаса шёпот звучать будет не громче, чем шорох листвы…
– А Герберт?
Её голос тоже звучал едва ли громче, чем шорох листвы. Немногим громче, чем потусторонний зов, отступивший, но всё ещё шелестевший подголосками в полифонии смерти, певшей сегодня на площади Одиннадцати богов.
– Придумаем что-нибудь.
Молчание, предшествовавшее ответу, было долгим. Непозволительно долгим.
Они оба читали, что Берндетт сделал – вынужден был сделать – с единственным Избранником Жнеца, удостоившимся чести стать Его сосудом. Единственным… до этого дня.
…сердца огнём и клинком чудище дева сразит…
То, куда в конечном счёте ведёт её путь, поприветствовавший иномирную гостью стрелой королевы в осеннем лесу, Ева поняла на удивление просто. Может, потому что в глубине души поняла это уже давно: в тот самый момент, когда увидела витражи в королевском дворце и услышала запечатлённую на них историю от величайшего убийцы Керфи. Или в тот, когда кузнец из Потусторонья так великодушно вернул ей клинок своей работы – зачарованную сталь, подобную той, что вонзилась в сердце Гансера почти четыреста лет назад.
– Люче, – сказала она.
Кожаная рукоять знакомо и уютно легла в ладонь.
Обнажив золотистое лезвие, она бросила ножны наземь – на васильковую мантию, недавно лежавшую на плечах юного колдуна или колдуньи, а теперь скрывавшую только кости, – и встала одновременно с призраком. Тот непонимающе смотрел на рапиру в ее руке.
– Шкатулка заколдована
