свои письма-завещания я бы мог перевести на 3-х языках, но и от этого отказался».
Последние фразы писались больше для потомков, потому что никто никаких денег ему не предлагал. Он лишь наивно представлял себе, что капиталисты могли бы за такие крамольные фразы заплатить ему, если б он им предложил. Но капиталистов в Ленинграде не было, они все жили там, за заливом, за морем.
21 ноября он отправил Кирову еще одно письмо.
«Т. К-в!.. Меня опорочили и мне трудно найти где-либо защиты. Даже после письма на имя Сталина мне никто не оказал помощи, не направил на работу… Однако я не один, у меня семья. Я прошу обратить Вас внимание на дела института и помочь мне, ибо никто не хочет понять того, как тяжело переживаю я этот момент. Я на все буду готов, если никто не отзовется, ибо у меня нет больше сил. Я не враг…»
21-го, отправив письмо Кирову, он увидел машину Чудова и машинально стал следить за ним, хотя револьвера у него с собой не было, и Чудов его уже не интересовал. Он прождал его три часа на сквозном ветру, на Литейном у здания НКВД и, не дождавшись, окоченев от холода, отправился домой.
После этого он слег и не вставал несколько дней. Его трясло, знобило, но температуры не было, он схватил нервную горячку. Мильда, обеспокоившись его болезнью, купила куриных лапок и сварила бульон, которым отпаивала несчастного. Николаев пил бульон, плакал и целовал ей руки.
Едва ему стало полегче и он начал вставать с постели, Мильда уговорила его показаться знакомому врачу, привезла к себе в управление, провела в кабинет Ганиной. Аглая Федоровна измерила пульс, заставила показать язык, долго водила молоточком в разные стороны перед глазами, а потом стукнула по коленке так, что Николаев даже подпрыгнул. Она усадила его снова за стол рядом с собой, стала расспрашивать о его страхах, навязчивых идеях, ласково улыбаясь и велев говорить все без утайки, а взамен пообещала за неделю поставить на ноги. Она была такая красивая и так восхищенно смотрела на него, говоря, что много хорошего слышала о нем от Мильды, о его замечательном таланте, что Леонид, поверив ей, стал рассказывать обо всем. Признался и в желании убить одного человека, но имя Кирова не назвал.
— Это пока тайна, — загорелся он. — Но если это произойдет, обо мне будут говорить все, во всем Союзе, а может быть, и в мире. Я никому об этом еще не говорил, вам первой…
— А нельзя это пока отложить? — спросила Аглая Федоровна.
— Уже нельзя, — вздохнул он. — Еще месяца два назад я мог бы отказаться от своего плана, но теперь столько ушло сил, что меня не поймут…
— Кто? — не поняла Ганина.
— Все, — кротко улыбнувшись, ответил Николаев. — Дети мои не поймут, партия. Я же писал, многим писал, и многие знают об этом, ждут…
— А кто ждет? — спросила Аглая.
— Таких много. Много обездоленных на этом свете. Кто-то же им должен помочь…
Ганина хотела сразу же вызвать машину психиатрической помощи, чтобы госпитализировать Николаева, но в последний миг воздержалась. Во-первых, ей надо проконсультироваться с мужем и, может быть, мужа Мильды удастся положить в институт: там и врачи, и медицинские препараты гораздо эффективнее, а кроме того, надо как-то мягко предупредить Мильду и посоветоваться с ней.
— Что ж, мы с вами еще встретимся, если вы не возражаете? — спросила Ганина.
— Давайте, — согласился Николаев.
— Вы домой доберетесь?
— Конечно!..
Николаев ушел, а через полчаса к Аглае забежала Мильда узнать результаты осмотра. Аглая, поразмыслив, решила не говорить пока о своих выводах, хотя у Николаева были явные признаки паранойи, и болезнь перешла уже в ту фазу, когда больной требует срочной насильственной госпитализации. Ганина решила, что договорится с мужем, Леонида отвезут в институт, и окончательный диагноз пусть вынесут корифеи отечественной психиатрии. Она так и сказала Мильде, что хочет показать ее мужа в Психоневрологическом институте, психика Леонида Васильевича сильно расшатана, и он безусловно нуждается в стационарном лечении.
Они выпили по чашке кофе. Мильда с грустью заметила Аглае:
— Раньше, когда Сергей возвращался в Ленинград, то всегда звонил, уже три дня прошло, как он из Москвы с пленума вернулся, ни слуху ни духу.
— Вот и не думай о нем больше! — решительно сказала Аглая.
39
1 декабря утром Николаев неожиданно вспомнил: пришла повестка из райкома, куда его приглашали зайти. Он подумал, что пришел ответ из ЦК, от Сталина, или Киров ответил на его последнее письмо, и побежал в РК, надеясь на доброе известие. Но в райкоме его отругали за неуплату членских взносов и пригрозили, что, если задолженность не будет погашена в течение трех дней, его вычистят из партии. В райкоме же он узнал, что сегодня в 6 вечера собрание партактива во дворце Урицкого, где будет выступать Киров. Николаев решил туда пойти. Если Киров откажется с ним разговаривать, он убьет его. Оставалось только раздобыть гостевой билет, и Николаев побежал в Смольный. Обычно бывшим работникам обкома их выдавали без особых трудностей. А Леонид Васильевич в обкоме работал. В Смольный он прошел без труда, предъявив партбилет и сказав, что для него оставили пропуск на собрание партактива.
Киров в эти дневные часы работал еще дома, заканчивая доклад. К двум часам дня была дописана последняя страница. Для концовки Сергей Миронович выписал на отдельном листке молитву Геббельса, смысл которой ему понравился: «Господи, мы сами по мере сил будем стараться не погибнуть. Но тебя мы просим лишь об одном: если ты нам не хочешь помочь, то не помогай и нашим врагам». Киров любил эффектные концовки, именно они вызывали бурные рукоплескания, а он уже привык к тому, что каждое его выступление заканчивалось овацией. «Пусть Коба ревнует к этой популярности, — подумал он. — Чем ее больше, тем труднее будет ему убрать меня». Киров конечно же не будет упоминать имя Геббельса, а сошлется на древнюю мудрость. И сама цитата в основной текст доклада не вписана, стенографистов не будет, поэтому позже все запомнят лишь то, какая яркая была концовка.
