опору, попался бы мне этот прохвост, я бы ему показал, чтобы в другой раз не повадно было.
На осле женщины возили дрова, тяжелые кувшины с водой, осел — нужен был для того, чтобы на нем ездить на работу. Нужен он был и для молотьбы. В то время в хозяйстве без него не обойтись было. Я написал в письме: "Тогда продайте корову и купите осла. Он вам нужнее".
Корову продавать не пришлось. Керим услышал про все и привел своего осла. Сколько его не убеждали: "Керим, ведь у тебя большая семья, он тебе самому пригодится", — не послушал. "Если вернете, обижусь", — сказал он. Подарок возвращать нельзя. Этот обычай, сам знаешь, у нас испокон веков. Так мать и Садап снова приобрели осла.
Письма Садап… Я их берег, как большое сокровище. Эти письма я не мог рвать. В этих письмах была Садап, была мать, было село, был Керим… В одном письме я прочитал о добром поступке Садап.
…Садап вместе с другими в Кяле, где всегда сеется хлопчатник, разравнивала землю. Почва там бугристая, жесткая. Когда поливаешь, вода к хлопчатнику идет неравномерно. Поэтому каждый год возят землю с высоких мест в низкие. Но все равпо Кяль никак нельзя выровнять. Вот Садап там и работала. Был зимний день и сыпал снег. Вдруг со стороны песков показались две девушки. Одна впереди идет, другая сзади, и передняя ведет вторую. Увидев в таком пустынном месте двух незнакомых девушек, сначала все растерялись.
Оказывается, одна из них была слепая. Они подошли к колхозникам, сели на корточки и начали петь. Садап запомнила их куплеты и прислала мне. Все я не удержал в памяти, по некоторые запали. Вот, к примеру:
У дверей наших навален саксаул, как минара,
Твой стан похож на стройную чинару,
На поясе у тебя кушак с узорчатыми концами,
Если уйдешь, возвращайся здоровым, брат мой — цветок красный.
Три брата моих улетели, как три журавля,—
Сев на гнедых коней, сабли взяв с собой,
Извергу-Гитлеру оторвать голову.
Если уедешь, возвращайся здоровым, брат мой — цветок красный…
Ты не удивляйся, сынок, что я прослезился. В этих куплетах столько беды, столько борьбы. Это были выстрелы во врага, женщины и девушки кроме того, что очищали оросительную сеть и выравнивали поля, кроме жатвы, кроме сбора хлопка, кроме того, что по ночам при свете керосиновой лампы вязали для воинов носки и перчатки — боролись против врага и своими песнями…
У этих двух девушек, оказывается, все три брата погибли на фронте. Старшая от горя, от слез ослепла.
Зима вокруг, а одеты они были совсем легко. Дрожат от холода, будто голуби, потерявшие голубятню. Моя Садап не утерпела: сняла с себя халат и надела на слепую девушку. Молодчина!
Какой бы тяжелой ни была война, а все-таки мы победили. И я вернулся домой.
Таить нечего — в те времена, если покушаешь постную болтушку, радости — точно плова наелся. Трудно было. Одно хорошо — нет больше войны.
Отдохнуть после войны не пришлось. У нашей старой лачуги обвалилась вся штукатурка, одна солома торчала. Не было дров. Мать, копаясь в руслах заброшенных арыков, измучавшись, приносила старые коряги. У нас когда-то был хороший загон из березы. За войну его весь пожгли. Теперь и загон, какой ни на есть, нужен. Да всех забот не перечислить: куда ни посмотришь, все требовало труда, рук.
На другой день я занялся поиском дров. После этого — заштукатурили лачугу, соорудили новый загон. Наблюдая за мной, мать и Садап не могли нарадоваться.
Но что я тогда упустил — не навестил сразу Керима. Не выбрал времени съездить в его село. А надо было пойти к Кериму и сказать: "Приехал живым и здоровым, друг. Спасибо за всю твою помощь. Я тоже постараюсь отплатить добром". Даже мать и Садап стали напоминать мне, но я все откладывал, — дел было много. Эх, после всего этого мало меня убить.
Через четыре дня Керим пришел сам. У Керима не было правой руки, не было одного глаза. Я хотя и знал об этом, но, увидев, очень расстроился. Керим улыбнулся, как бывало раньше:
— Все прошло, друг. Тяжелые дни остались позади. Вернулся живой. Поздравляю. Извини, друг, что не смог заглянуть в день твоего приезда. Только сегодня вернулся от отары.
Мне было жарко. Керим был солнцем, а я тающим снегом. Оказывается, хуже нет кары на свете, чем быть виновным перед другом.
— Благодарю, Керим. Спасибо за всю твою помощь, — сказал я через некоторое время, с трудом произнося слова.
Керим опять улыбнулся, как невинное дитя.
— Скажешь ты тоже, Базар, что я такое сделал, чтобы об этом говорить? Жаль, я сейчас не целый человек, а то, конечно, помог бы тебе лачугу заштукатурить и с дровами управиться…
Ах, Керим, — каким он был другом!
После того, как он побывал у нас, мне как будто жить легче стало. У матери и Садап лица тоже посветлели.
Наведя в домашнем хозяйстве порядок, я устроился работать на железнодорожную станцию в ремонтную бригаду путевиков. Убирали старые шпалы — укладывали новые.
Через год Садап родила сына. Оказывается, ребенок — лучшее украшение дома. Жаль только, что за радостью беда ходит, — вскоре все у меня пошло кувырком. Самое большое несчастье ко мне после войны пришло…
Работал вместе с нами человек по имени Каджар. Его не любили, я никогда не видел, чтобы с ним кто-нибудь по душам говорил. Шел слух, будто он во время войны скрывался в пустыне и не пошел на фронт, а потом вот пристроился на железную дорогу. Не знаю, правда это или нет, но только его не любили. А работал он хорошо, в работе был сильным, неутомимым, — костью широкий, лицо так и дышало здоровьем. С ним легко было выполнить любое порученное дело.
Я даже почувствовал влечение к нему. У него на станции была комнатка. Каждый раз утром, когда я шел на работу, он поджидал меня у своего жилища, около одиноко стоявшего здесь тутовника, и мы шли вместе.
Однажды он пригласил меня к себе домой. Все, что было в комнате, — кровать и тумбочка. Он открыл бутылку водки. Наполнил стаканы, посмотрел на меня, глубоко вздохнул и сказал:
— Брат, я тебя люблю. Жизнь — штука короткая. А у меня, к тому же, нет ни семьи, ни родных. Хоть ты будь мне близким.
Мне стало так жалко
