class="p1">Наконец девушка отпустила меня и подняла лицо. Я изумленно отстранился. Как странно было впервые смотреть на нее! Словно я видел себя в зеркале, только это была девушка вполовину моложе меня. У нее были глаза моей матери — густого медового цвета, окаймленные черными ресницами и бровями, — и, насколько я видел, ее волнистые черные волосы. Она была, как и матушка, невелика ростом, но живость в ее маленьком теле казалась неисчерпаемой, словно у юлы. Была ли она хорошенькой? Все, что я знал, — что меня к ней неодолимо тянуло.
— Сестра моя, благодарение богу! — начал я, но мой голос срывался от волнения.
Пожилая женщина, чьи глаза прятались в морщины, все это время смотрела на нас.
— Счастливейшая из семей, как долго это было?
Я оглянулся:
— Двенадцать лет!
— О-о-о, да она была дитя. Как ты ее узнал?
— Это я его узнала, — гордо сказала Джалиле.
— Неудивительно. Вы словно бархат, вытканный на одном станке, — подытожила старуха.
— Тогда я рада, что у меня такой прекрасный брат, — поддразнивающе ответила Джалиле, — благодарение богу!
Я расхохотался над ее смелостью, а затем шумно выдохнул от облечения. Хотя на Джалиле были выгоревшее полотняное платье и рубаха, ни единого украшения на шее и в ушах, и она не знала родительской любви с семи лет, похоже, дух ее все это не раздавило.
Я отдал небогатое имущество Джалиле носильщику и велел ему идти ко дворцу. Потом мы попрощались со старухой и караван-баши и пошли вместе из караван-сарая, впервые в жизни рука об руку. Она шла быстро, глаза ее горели любопытством, но не покидали моего лица, лишь на секунды задерживаясь на сверкающих куполах города.
— С чего начать? — спросил я. — Наша тетушка не…
— Наша мама хотела… — в то же время заговорила Джалиле.
Мы смотрели друг на друга, чувствуя тяжесть прошедших лет.
— Лабу! Горячий лабу! — кричал разносчик, и мой желудок ожил от голода, как только донесся сладкий запах свеклы.
Но я помнил, как она в детстве ненавидела вареную свеклу. Я вопросительно глянул на нее. Сколько всего я еще не знаю!
— Люблю свеклу, — сказала она В ответ на мой незаданный вопрос. — И я голодна!
Я засмеялся и купил две порции. Разносчик положил их, курившиеся горячим паром, в глиняные держалки, улыбнувшись при взгляде на нас. Мы подули на свеклу и принялись есть прямо посреди улицы. Губы и пальцы Джалиле стали пурпурными. Она хихикнула и отерла рот.
Доев, мы вытерли друг друга, и снова наступило неловкое молчание. Что мы могли сказать друг другу после стольких лет? Глаза Джалиле покраснели, и я понял, что ей надо отдохнуть.
— Пошли, — сказал я. — Я отведу тебя во дворец — посмотришь, где будешь жить.
— Я буду жить во дворце? — Она не могла скрыть восхищения.
— Будешь. А скоро у тебя будут красивое платье и украшения в волосах, обещаю тебе.
— Но где будешь жить ты?
— Неподалеку, — сказал я. — Расскажу все, как только ты устроишься. А сейчас хочу тебе кое-что показать.
Мы дошли вместе до Тегеранских ворот, а оттуда — до мельницы. Несколько женщин ожидали, пока до них не дойдет очередь, а другие покупали муку, которой торговали здесь же. Мы стояли и смотрели, как мулы крутят колесо, двигающее огромный камень, катившийся по пшенице и дробивший ее в муку. Джалиле застыла, пораженная.
— Дома я это делала вручную, — проговорила она.
Я взял ее руку и провел пальцами по жесткой, загрубевшей ладони. Она никогда не писала ничего о домашней работе, никогда не жаловалась.
Джалиле отняла свою руку, досадливо сжав маленький рот.
— Если мы купим муки, я испеку тебе хлеба, — очень тихо предложила она. — Я узнала все матушкины рецепты от ее сестры.
Внезапно меня словно унесло назад, в наш дом, где я смотрел, как мама вынимает посыпанный кунжутом хлеб из печи и глаза ее светятся гордостью, а мы с Джалиле собрались вокруг и любуемся хрустящей потрескавшейся корочкой и отламываем кусочки, пока он еще горячий. Ни один пекарь больше не пек такого. Мои ноздри наполнились этим ароматом, язык заломило от желания.
— Джалиле, эта мельница — наша. Когда-нибудь я расскажу тебе все, но пока можешь думать об этом как о полученном по странному кругу наследстве от нашего отца.
Говоря это, я вдруг понял, насколько это правда. Если бы нашего отца не убили, я никогда бы не служил Пери, а если бы не служил ей, то никогда бы не получил мельницу.
— Я рада, что она наша, — ответила Джалиле. — Это потому ты смог перевезти меня в Казвин?
— Она лишь часть причины, — сказал я. — Прежде чем тебя пригласить во дворец, было полезно убедиться, что у меня есть средства, чтоб поддержать тебя.
В ее глазах мелькнула боль, и я пожалел, что упомянул это. Ей наверняка всю жизнь твердили, какое она бремя.
— Я благодарна тебе за то, что ты это сделал, — сказала она. — Но неужели я ничем не могу тебе быть полезна? Совсем ничем?
Слезы гордости наворачивались на ее глаза, и она почти гневно отерла их. Я увидел в них одиночество сироты, но и ее несокрушимый дух тоже. И понял, что надо сделать.
— Управляющий! — крикнул я.
Он выбежал приветствовать меня, призвал благословения на меня и мою семью и сообщил, что мельница работает даже больше, чем обычно.
— Отличная новость, — сказал я. — Но куда лучше новость, что моя сестра отныне проживает в Казвине. Принеси мешок своей лучшей муки для нее.
Джалиле засияла — улыбка ее была ярче лунного света в темной ночи. Мы неспешно пошли ко дворцу, неся между нами мешок пшеничной муки.
Через день после того, как вверил Джалиле у входа в гарем одной из тамошних женщин, я навестил ее в новом жилье. Отвели ей скромную комнату в большом спальном покое, которую она делила с пятью другими девушками-ученицами, и, когда рано утром я появился там, она была озадачена, увидев меня в гареме. Я пригласил ее прогуляться по саду. Там, когда она спросила, что я делаю в гареме, я набрался духу и пробормотал, что стал евнухом, чтобы очистить имя нашей семьи. Ее глаза метнулись вниз по моей рубахе, но лишь на мгновение. А через миг казалось, что она не может набрать воздуху для следующего вдоха. Она попросила дать ей посидеть. Я довел ее до скамьи в одной из садовых беседок, и там мы сидели бок о бок, глядя на цветущие персики. Когда Джалиле наконец снова глянула на меня, я ожидал увидеть ужас в ее
