иногда, честное слово, не знаю.
Но вот главная мысль: где-то в глубине души я уже чувствую безысходность событий — быть мне в Австралии, изучать эвкалипты. Это значит, что в питомник я не попаду года два, а если честно — не попаду уже никогда. Никогда не заниматься мне простым делом выращивания деревьев. И значит, никогда не достичь величия души, когда на старости лет тебе дают кличку Студент. Какой долг предъявит мне лес, так как в принципе я ответствен за каждое дерево от Балтики до Охотского моря? Вот он, тот самый случай, когда человек в течение часа решает свою судьбу. Через час или два прилетит жена, я должен встретить ее с готовым решением. Куда, черт возьми, смотрел мой отец-плотник, который завещал мне уважение к дереву, но почему-то не завещал уважения к собственной единственной и неповторимой жизни…
Устремляясь в гибельные выси
Памяти Михаила Хергиани
Среди коловращения имен, лиц и событий, в каком все мы так или иначе живем, встречается вдруг человек и входит в твою память с ощутимой точностью досланного затвором патрона.
Десять лет тому назад мы стояли под ореховым деревом. Орех рос на территории института с высокогорным названием, а институт находился в южном городе Нальчике.
Был конец марта — начало апреля. Орех, конечно, стоял еще по-зимнему голый, но все время светило солнце, и почва под ним, утоптанная представителями разных наук, была сухой и теплой. Мы стояли, жмурились на солнышко и чесали языки на темы текущих проблем века.
Хергиани возник как цветное рекламное фото: знаменитый и очень яркий. Лицо коричневое, свитер ярко-красный, брюки голубые. Черными были только усы и ботинки. На ком-нибудь другом такой костюм мог бы выглядеть крикливо или даже смешно. Но на Хергиани все это было в самый раз. Он был знаменит, числился среди лучших альпинистов мира, сейчас это вряд ли кто будет оспаривать, и был феноменальным скалолазом. Этого и тогда никто не оспаривал. Он только что вернулся из Англии, где отнял чемпионский титул по скалолазанию у самих англичан, которые знали те скалы лучше собственных пяток и уж наверняка лучше Миши, который до этого в Англии не бывал.
Конечно, какой-нибудь тенор, какое-нибудь эстрадное идолище куда знаменитее Хергиани. Так было, и так будет. Но в том цикле развития я бы и головы не повернул, чтобы взглянуть на знаменитость такого рода.
Хергиани и весь тот день врезались в память как цветная, всегда готовая к услугам кинолента. Больше того, я даже запахи помню.
Он как-то ухитрялся распространять вокруг себя эманацию физического здоровья и сдержанного достоинства. Но было и еще: ясно чувствовалось, что в этом человеке нет и не может быть показухи. Не знаю, все ли могут понять, как это здорово выглядит, когда у человека полные возможности для показухи, а он ею пренебрегает.
Здесь я должен дать пояснение. Когда, человек входит в твою память и, следовательно, в твою жизнь, как точно подогнанный каменный блок, то, наверное, память твоя к этому подготовлена. В тот день, когда мы стояли под ореховым деревом, наши ребята, те ребята, с которыми мы молились единым богам, мотались где-то севернее Новосибирских островов, где есть точечки островов Де-Лонга: остров Жанетты, остров Генриетты и остров Жохова тоже там есть.
Я же стоял под орехом, потому что был отпуск и я ехал кататься на горных лыжах. Но, конечно, все замыслы, идеи, ради которых, по нашему мнению, стоило жить, остались там. Тут уж не могло быть сомнений.
Должен сказать, что большинство жизненных проблем мы в те времена решали с простотой игры в шашки. Человечество делилось на достойных людей и пижонов. А география на две области: где живут люди и где пижоны. Конечно же, люди жили севернее Полярного круга.
В тот солнечный день Хергиани, сам того не подозревая, сделал первую трещину в этой несложной системе эгоцентризма.
Меж тем за заборчиком института появились яркие юноши и стали шептать страшными голосами: «Миш-ша! Послушай минутку, Миш-ша!» Они шептали и кивали в неизвестную манящую даль, где поблизости стояла машина, а дальше, наверное, пряталось что-то уж совсем интересное. Хергиани извинился и пошел к ним. Молодые люди сразу выпрямились и стали очень мужчинами. Конечно, они были пижоны, а таких тянет к великим не изученная наукой сила. Может быть, они как-то заимствуют часть силы великих людей, не знаю.
Когда Хергиани ушел, кто-то сказал:
— Грустные у Миши глаза.
— Ты на Джомолунгму не забирался?
— Нет, — сказал этот «кто-то».
— И он тоже.
— Жаль! — сказал я, не зная даже, чего жаль — того, что ушел Хергиани или что отменили экспедицию на Джомолунгму, о чем я узнал пять минут назад.
— Ты его увидишь еще. Под Эльбрусом в одном доме будете жить.
На другой день я уехал в Терскол, поселок под Эльбрусом, где люди катаются на горных лыжах.
…Автобус катил по предгорной равнине. Небо казалось белесоватым от старости лет, а степь темной, потому что овцы съели траву. Изредка встречались овечьи стада. Они двигались куда-то на север в сопровождении пастухов, похожих в своих башлыках на пожилых коршунов.
Дорога шла вдоль Баксана. Кое-где река уходила в сторону, начинались поля кукурузы, а за кукурузой станицы. На завалинках станичных магазинов сидели старики и провожали автобус выцветшими, как небо над их головой, глазами.
Издали снеговые вершины казались величественными до неправдоподобия. Вид их, можно сказать, потрясал.
Я почему-то вспомнил об одном древнем персе-огнепоклоннике, который родился и вырос на пыльных равнинах Ирана, но потом ушел в горы. «В горах сердце его преобразовалось», — ненаучно утверждала легенда. А написанная персом книга разошлась по цитатам, торжественным, звонким и грустным.
Сверкающие вершины все приближались, а трещина в «шашечной» концепции мира становилась шире. Полярный круг был весьма далеко, но почему-то казалось, что в горах также могут жить достойные люди. Должны жить.
Вдоль дороги взметнулись сосны. И неизвестно, что было лучше — вершины гор или эти сосны. Стволы и хвоя на них казались отлитыми из тяжких металлов, а горы, напротив, казались невесомыми вроде чистой мечты. Я сказал «чистой», потому что обычная мечта все же имеет свой вес.
Мы приехали. Я нашел дом, где должен был жить. На крыльце сидел невероятной могучести и черноты парень и пел популярную песню. Он мне и показал комнату.
Комната была хорошей. В окно лезла сосна, за сосной торчал пик Донгуз-Орун с ледяной шапкой на нем. Вершина ледника была розовой,
