Книга Вознесение - Джон Уинтерборн

Андромеда почувствовала, как ломаются ее кости. Руки, ноги, даже кончики пальцев, — эта сила ломала и собирала обратно все, до чего касалась. Никто не мог ей помочь. И даже ее истошный, почти оглушительный крик боли не был услышан, ведь свет, что ломал ее сознание и тело, был намного сильнее всего.

Андромеда продолжала кричать, но ничего не менялось. В конце концов, ее силы иссякли, и все, что она могла, — это хрипеть в саму себя, надеясь, что всему этому придет конец. Ей не хотелось ничего, только чтобы оно закончилось. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь убил ее… чтобы все прекратилось.

Одеяние Андромеды исчезло, и его заменил сияющий, золотистый доспех, покрытый узорами. Этот доспех чрезвычайно похож на тот, что носила Пандора, однозначно намекая на то, что произошедшее является вмешательством самого Правосудия. Или же того, что живет в Правосудии.

— Теперь, ты готова.

Все кончилось, боль ушла. Не было ни света, ни нимба с нитями. Андромеда стояла посреди реки, на своих двоих, будто она и не собиралась умереть. Будто мгновения назад она не кричала, желая, чтобы кто-нибудь оборвал ее жизнь.

О реальности произошедшего намекал золотистый доспех на ней, и Правосудие, что она удерживала в руке, хотя была готова покляться, что оно находилось в ножнах. Впрочем, сейчас она уже не была уверена ни в чем, и остается неиллюзорная возможность того, что ее сознание просто бредит.

Это было бы не худшим исходом.

— Готова к чему?.. — спросила она у Правосудия, сама не зная, что именно она надеяться услышать в ответ.

Видимо, это и было то самое чудо, которое она ждала. Мироздание смиловалось над ней в очередной раз, и вот, Андромеда может продолжить свою дорогу. Разница лишь в том, что в этот раз так называемое «чудо» подстроило ее под себя, изменив ее тело и сделав достаточно сильной, чтобы она могла носить паладинские доспехи на пару с Правосудием, что станет ее основным орудием. Мало этого, так это «чудо» еще и не стесняется потребовать кое-что взамен.

— К тому, чтобы добиться правосудия.

Эпилог

Сцена, разыгранная Пандорой Вечной, закончилась. Сценарий исчерпал себя, а актеры, кто еще мог, разошлись если не по домам, то по назначенным им местам. Одна лишь Андромеда осмелилась вернуться туда, куда ей возвращаться не следовало, — прямиком в руины небесного города, где разорванное небо протянулось на много километров вперед, проклиная восток.

Небо оставалось таким же инфернальным, каким оно и было с самого момента разрыва. Трещина не оставалась неподвижной: она то расширяется, то уменьшается, создавая ощущение живого организма, или, по крайней мере, его подобия, потому что ничего живого в этом пейзаже не было. Перед Андромедой будто предстала сама икона преисподней, но ее это совсем не пугало, и даже более, — оно не было ей чуждо. Она слишком часто видела смерть, чтобы бояться ее присутствия над головой. Оно взывало ее к себе, как ничто другое.

И она приветствовала ее, но не спешила отдаваться.

Пушистый, легкий снег медленно падал с неба прямиком на ее лицо, пока она наблюдала за этим самым небом, стоя посреди разрушенного чего-то, что, возможно, напоминало собой подобие храма в недалеком прошлом, но сейчас было разрушено до основания. Небо — не единственное, что было искажено, и под влияние Астрала попало и все то, что находилось вокруг нее и под ногами. Отдаленно она даже видела в этих руинах остатки того самого храма, или чего бы то ни было, где Пандора и решилась забрать ее с собой в вечность. Этот факт скорее печалил ее, нежели радовал, потому что если так, то она не видит ни единого намека, ни единой зацепки, которая могла бы подсказать, куда ей нужно идти. Огромная трещина над головой, впрочем, наводила на мысли.

Андромеда оставалась неподвижной, а ее взгляд — пустым. Она не надеялась увидеть в небе знак, да и вообще хоть что-то конкретное; она просто пыталась понять, как это вообще возможно. Это, вне сомнений, сделал Фауст, но как Фауст, который всеми силами сторонился Астрала, оказался способен сделать то, что Андромеда даже не могла представить? До этого мгновения, она даже не могла вообразить, что они могут показать измерение снов в таком странном виде. И это был куда явный ответ на вопрос о том, может ли астральное пространство взаимодействовать с реальностью. Еще как может, только вот… она не была уверена, стоило ли оно того. Она не знала, как закрыть трещину.

Да они и не могла. Ее тело искажено так же, как и небо над ее головой, и ее жизнь стремительно утекает. Никакие физические метаморфозы, так любезно предоставленные духом Правосудия, не были способны вылечить внутренние раны, которые нанесла себе Андромеда клинком с красным металлом. Ее собственное тело отторгало ее же, хоть и выглядело совершенно целым, и она не знала, сколько времени ей осталось. Хватит ли его, чтобы спасти Фауста?

Хватит ли его, чтобы найти Пандору, и воззвать ее к правосудию? За этими вопросами последовала не решимость, что направила бы ее вперед, но сильный шум и настоящее помутнение рассудка, вынудив ее схватиться за голову. Она словно пыталась вырвать эти вопросы из своей головы, но у нее не получалось. Эти вопросы заклинили, как сломанный механизм, продолжая накладываться друг на друга до тех пор, пока в ее голове не стало… пусто. Наконец, это ужасное чувство ушло, и Андромеда нашла в себе сил чтобы отвернуться от отравленного, пьянящего неба, напоминающего ей о мире сновидений.

Андромеда зашагала вперед, и, внезапно, споткнулась. Что-то скрывалось за всем этими слоями пушистого снега, и оно было достаточно весомым, чтобы выбить ее из равновесия. Развернувшись, она пригнулась, чтобы визуально оценить своего вредителя. Стерев снежный покров с неопознанного предмета, Андромеда… улыбнулась. И с ее измученным внешним видом, эта улыбка скорее пугала до самых пят, нежели дарила закономерную радость окружающим. Но она и впрямь была рада, хоть и всего на пару мгновений.

Радость быстро сменилась на холодную, почти невыносимую грусть, которую ей все же придется перетерпеть, если она хочет убедиться в подлинности найденного ей предмета.

Чуть ли не отрывая свою примерзшую находку от земли, Андромеда преподнесла ее самой себе, словно в качестве подношения, и, оттерев до конца, она убедилась, что это шлем: тот