нам на пятки, затмевая звёзды и луну. Я чуял переваливший через пустыню смрад океана, вонь мёртвой и гниющей морской жизни.
Я выхватил из перевёрнутого джипа сумку с пожитками и мы направились в пустыню. Летуны должны забыть о нас немного погодя. У них и так было весьма крупное пиршество позади, на шоссе.
Когда взошло солнце, красное и раздутое в лиловых небесах — оно ещё с Больших Волн никогда не выглядело правильно, мы вошли в Перамп[71]. Крошечный город опустел, а на улицах валялись трупы. Мы видели, что они были порядком обглоданы, возможно, Летунами, или чем-то ещё, таким же скверным. Там не оказалось ни одной живой души. Но мы обнаружили неплохие запасы консервов и воды в бутылках, оружейный магазин с боеприпасами и несколькими ружьями, и ещё всякую всячину.
Именно Эвелин рассказала мне о старом серебряном руднике на краю города. Прежде, чем выйти за Джонни, она была невадской девчонкой.
— Может, мы спрячемся там, в туннелях, — говорила она. — Может, они не полезут в подземелья. Те шахты довольно глубокие. Там мы будем в безопасности, Джо.
Я не верил в это, но увидел её большие голубые глаза, полные хрустальных слёз по её мёртвому мужу, по её мёртвым родственникам в Сан-Хоакине, по всему этому проклятому миру, что пошёл прахом.
— О да, — солгал я ей. — Там мы будем в безопасности. Хорошая мысль.
Мы загрузили ручные тачки провизией, водой, оружием, одеялами и я забрал из оружейного магазина старое коротковолновое радио. Я не жду, что оно заработает, но это было хоть что-то. Что-то, скрепляющее наши надежды. Когда мир заканчивается, то берёшь всё, что можешь.
Эвелин была уже на пятом месяце, когда мы перебрались в шахту. Нам было не так уж удобно там, в холодном чреве земли, но она располагалась так близко, что мы смогли добраться. Даже одеяло на твёрдых камнях поднимает настроение, если ты полумёртв от истощения и тревоги. Эвелин заботилась о ране на моём лице, и я говорил ей обнадёживающую ложь, чтобы успокоить. Я говорил, что всё это пройдёт и через несколько месяцев вернётся нормальный ход вещей. Я не верил ни единому слову из этого. Может, она верила или, по крайней мере, хотела поверить.
Я начал возиться с радио, подключив его к переносному аккумулятору и вслушиваясь в статику. Я проверял каждую частоту, каждый день многие недели, но там не было ничего. Вообще ничего. Я представлял всех радиолюбителей там, снаружи, лежащих мёртвыми в своих подвалах или их кости в утробах безымянных тварей; их радиопередатчики, разбитые вдребезги или покрывающиеся пылью в заброшенных сараях.
Медленно проползали месяцы. Эвелин оказалась права. В подземелье мы были в безопасности. Её живот всё рос и она перестала так много двигаться. Я начал внутренне готовиться принимать роды — к тому, чем прежде никогда не занимался. Но я повидал так много крови и страданий, сначала на войне, а теперь при конце света, что понимал — это уже не имеет значения. Разве так уж трудно будет вытащить этого сосунка из мамочкиного живота? Она сама проделает большую часть работы.
— Я назову его Джонни, — сказала она. — В честь его отца.
Я улыбнулся, словно это было важно. У ребёнка нет будущего в мире, вроде этого. Я вычистил свой 45-й калибр и задумал освободить нас обоих от страданий. Зачем жить дальше? Какой в этом смысл? Лучше будет нам обоим умереть. Я зарядил барабан револьвера и заткнул оружие за пряжку ремня. Я пришёл посидеть рядом с Эвелин, на самодельной кровати, которую мы оба делили. Я никогда не касался её сексуально, но мы просто брались за руки посреди ночи. Это приносило некоторое успокоение, больше ей, чем мне, убеждал я сам себя.
Сегодня ребёнок пинался и она восхищалась этим. Я убавил огонь в нашем светильнике и велел ей немного поспать. Попозже я выберусь наружу и добуду на ужин зайца, сказал я ей. Я всегда это говорил, но никогда не находил снаружи живой дичи, за все три месяца, что мы здесь обитали. Но всё же, временами, я пробирался между скользящими чёрными тучами и рылся в мусоре или искал признаки жизни. Я знал, что дурачу сам себя и устал от этого.
Скоро Эвелин заснёт и я безболезненно закончу её жизнь, один чистый выстрел ей в череп и второй, чтобы прикончить нерождённое дитя.
Затем последний патрон сквозь нёбо, прямиком мне в котелок.
Все страдания для нас закончатся. Ребёнок никогда не узнает мир ползучих Кусак и голодных Летунов. Это будет правильным поступком, уверял я сам себя, подкрепляя своё решение.
Но Эвелин остановила меня, даже не зная о моём плане.
Она взглянула на меня своими большими голубыми глазами, из-под потемневших тяжёлых век и немного приподняла голову.
Она поцеловала меня, чёрт бы её побрал.
Она поцеловала меня, словно любила, и я взял её за руку. Мы немного полежали так, затем провалились в сон. После этого я понял, что никогда не смогу её убить. Даже, чтобы спасти от мучений жизни в этом умирающем мире.
Через две недели у неё начались схватки. У меня имелись полотенца, прокипячённая вода и даже немного болеутоляющих, которые я раздобыл в сгоревшей аптеке в Перампе. Она закричала и я увидел, что ребёнок полез из её живота наружу.
Она кричала, а я понукал её: вдох, вдох, вдох. Она тужилась и кричала. Из неё вывалился сгусток крови и плаценты, и я понял — что-то идёт не так. Её крики взлетели до пронзительной высоты и она взывала к Иисусу, к своим маме и папе, к бедняге Джонни.
Я отступил, когда её утроба треснула спелой дыней и, словно засохший сучок, высунулся кривой коготь. Она извивалась змеёй и её вой отдавался белым шумом у меня в ушах, пока тварь внутри неё продирала себе выход. Оно соскользнуло по её распахнутому настежь чреву и Эвелин отключилась. Я не мог пошевелиться. Я таращился на дитя Джонни Колтона, моя челюсть отвисла, сердце бешено колотилось в груди. Пещеру заполнил смрад глубокого океана, перекрыв душок человеческой крови и последа.
У твари была луковицеобразная голова, изумрудная и покрытая кровавой слизью. Два глаза без век пучились чёрными камнями, но ничего другого на этой морде не было. Под глазами корчилось множество трепещущих усиков, безголовые подобия змей, источающие сукровицу и слизь. Оно выползало из тела Эвелин и я понял, что она умерла. Никто не смог бы потерять
