Когда я сообщил, что все-таки не буду поступать в новициат, он сказал:
– Почему бы тебе не пойти в морские резервисты?
– Нет, – ответил я, – нет, уволь.
Немного помолчав, он спросил:
– Что за сверток у тебя подмышкой? Купил новые книжки?
– Да.
Он отпер машину, я развернул бумагу и извлек картонный футляр с комплектом из четырех томов в черных кожаных переплетах с золотым тиснением – и один протянул ему. Книга был гладкой, с золотым обрезом и двумя закладками – красной и зеленой, и пахла так, как пахнут новые книги.
– Что это? – спросил Джон-Пол.
– Бревиарии.
Эти четыре книги символизировали решение. Они означали, что если я не могу жить в монастыре, то должен попытаться жить в миру так, как если бы я был монахом. Они означали, что я собираюсь сколь возможно приблизить свою жизнь к той, которую мне вести не позволено. Если я не могу носить монашеские одежды, то могу по крайней мере присоединиться к Третьему ордену[416] и попробовать получить должность учителя в каком-нибудь католическом колледже, где я бы пребывал под одним кровом со Святыми Дарами.
Не может быть речи о том, чтобы жить в миру как прочие люди. Больше никаких компромиссов с жизнью, которая на каждом ее повороте пыталась напитать меня ядом. От всего этого я должен отвернуться.
Бог не допустил меня в монастырь: на то Его воля. Но Он также вложил в меня призвание вести такую жизнь, какой живут в монастыре. Если я не могу быть монахом, священником – Его воля. Но все-таки Он хочет, чтобы я жил подобно им.
Что-то в этом духе я говорил отцу Эдмунду, но в общих словах, и он одобрил. Но о бревияриях я ему не сказал, это просто не пришло мне в голову. Я сказал: «Хочу попробовать жить как монах».
Он меня поддержал. Если бы я преподавал, живя в колледже, это было бы хорошо, просто прекрасно. Он был рад, что я хочу примкнуть к Третьему ордену, хотя, кажется, большого значения этому не придал.
Правда, я был не вполне уверен, что Третий, мирянский, орден достаточно развит в современной Америке. Но, размышляя о средневековых францисканских терциариях, об их великих святых, я смутно чувствовал, что в Третьем ордене есть или по крайней мере должны быть огромные возможности для стяжания святости.
У меня было некоторое подозрение, что, может статься, в представлении большинства его членов Третий орден – это всего лишь сообщество для стяжания индульгенций. Впрочем, я не презирал индульгенции, так же, как и другие духовные блага, приходящие вместе с вервием и нарамником[417]. Да и получить их мне предстоит нескоро. А пока я без колебаний взялся выстраивать новую жизнь, которую, как полагал, ожидает от меня Бог.
Это было трудное и неизведанное дело, и вновь я в одиночестве начал долгое и тяжелое восхождение, причем, по-видимому, с самого дна.
Если когда-то мне и казалось, что я неуязвим для страстей, и могу не бороться за свободу, то теперь таким иллюзиям пришел конец. Каждый мой шаг влек за собой мучительное бремя желаний, угнетавшее меня однообразными опасностями и неизбежным пронзительно-знакомым отвращением.
У меня не было возвышенных идей о призвании мирянина-созерцателя. Я вообще больше не называл то, что пытаюсь делать, призванием. Я знал только, что хочу благодати, нуждаюсь в молитве, что я беспомощен без Бога и хочу делать все то, что делают люди, чтобы быть ближе к Нему.
Я больше не мог отвлеченно причислять себя к особому «чину», «образу жизни», который как-то соотносится с другими «чинами». Теперь меня занимала лишь непосредственная практическая задача подняться на свою собственную гору[418] с этим ужасным грузом на плечах, шаг за шагом, моля Бога вытянуть меня и избавить от врагов, которые пытаются меня уничтожить.
Я не отдавал себе отчета, что бревиарий, собрание богослужебных последований, это самый полезный молитвенный свод, который я только мог найти, поскольку это молитва всей Церкви, вобравшая в себя всю мощь Ее прошений и сосредоточенная вокруг всесильной Евхаристической жертвы как драгоценности, оправой для которой служат остальные молитвословия, как души и жизни всех таинств и богослужений. Это было выше моего понимания, я лишь смутно что-то улавливал. Всё, что я знал – мне нужно читать бревиарий, и читать каждый день.
Как хорошо, что в тот день у Бензигера[419] я купил эти книги. Милость Божия побудила меня к этому. Не много я могу припомнить вещей, которые принесли мне столько радости.
Первый раз я попробовал читать часы в день памяти Арского кюре, св. Жана Вианнея. Я ехал в поезде, возвращаясь в Олеан, потому что коттедж казался мне тогда самым надежным местом, а получить место в монастыре Св. Бонавентуры – лучшей перспективой.
Как только поезд тронулся в путь и начал взбираться на холмы Сафферна[420], я раскрыл книгу, и начал прямо с Утрени в Общем последовании мирянских служб.
Venite exultemus Domino, jubilemus Deo salutari nostro…[421] Это был радостный опыт, хотя ликование несколько омрачалось неуверенностью и путаницей: я не ориентировался в джунглях рубрик и литургических указаний. Для начала я не знал, как разобраться в Генеральных рубриках[422] в начале Pars Hiemalis [423], а когда наконец нашел пространные пояснения, набранные мелким шрифтом на темной для меня церковной латыни, толку оказалось немного.
