изменилось под покровом семи небес, и, как меч, вложенный в ножны, как тычинка в пестике, странник в запертом саду, пахарь в курчавом поле, ось в колесе, — все пришло бы тогда в состояние возвращенного рая, и Он слился бы с Нею… И радость полилась бы бесконечным потоком.
«Ха-ха!» — ощерился Платон, вглядываясь в бурлящую белым молоком бездну. Как бы не так. Тут бы все сразу и кончилось. Быстро, мгновенно, невозвратно. Миссия играющих, а вместе с ними и всех посредников пришла бы к завершению. Слово соединилось бы с Силой, Богг с Гиной, Шива с Шакти, Вишну с Лакшми, Яхве с Шехиной, а колченогий Гермес с пенистой Афродитой — и все стало бы Одним, слившимся с Одной — Однаоном-Одноной.
Низваной-нидраной-нирваной[274].
Вот для того-то, чтобы неразумные лохи не исполнили невзначай завет ловчий, и несут свою бессрочную вахту братья молочной реки. Не простые братья, а избранные к служению самой Дающей. И сосуществуют они с лохосом стадным, мифы творя величальные, дабы ту искорку, завет изначальный от Богга, в котором разделенное слить в одно велено, — в моления, обряды пышные, в ритуалы безобидные обратить томление Боггово. Служить братьям приходится лохосу неразумному, чтобы в конце добро светило «послушным» за удержание от дел брачных. И пока нерушимо стоит Братство на землях Мамайи, мир не исчезнет от усердия простофильного: так и будут шататься по просторам Ее Лоэнгрины и Парсифали, Симоны и Петры, Будды и Заратустры… — и еще несть им числа, спасители-сотеры, — завет истинный исполнить[275]. Ан нет, не найдут они Чашу жизни своей — усохнут без сосцов влажных. А если и найдут в деве какой Грааль истинную, то и здесь драгоценность жемчужную свою не донесут до благодатного лона, ибо устыдятся: а будут песни петь страстные да лбы разбивать в молитвах невнятных. Того и надобно. Ну а кто не ищет женственности вечной, те мантры пусть читают «Ом мани падме хум», барабаны вертят, да лотос изображают бесплодный. Как не пристало СоСущему опускаться до сущего, так и из сущего не дано выйти СоСущему. Ибо на том держится правда гельмантская.
Но значит ли это, что Братство Сетово полностью отрезало от Силы предвечной свет Озаров? Нет, лиши Богга топлива любви Ея, Силы лиши Его, Премудрость отними Его, и в этом случае конец всего станет неотвратим: finis mundi — и для сущего, и для СоСущего. Да-да всех накроет тьма беспросветная, включая и самих ее служителей-адельфов, дела которых, по мнению профанов, только и нацелены на злодеяния бесовские — погасить на земле сущей свет любви Зовущей и на муки бессловесные обречь всех навечно, а самим жить-сосать-наслаждаться предвечно.
Но не все так просто в подлунном мире. Все начала надобны Дающей для поддержания баланса. Потому как между двух правд помещено человечество: между Лоном и Лоханью. Дай омыться Озару в водах Ее влажных — зачнет в себе Дающая сыновей новых, а старых сметет потопами, ураганами или пожарами. Но это не самое страшное, бывало и такое до установления Ордена — и лемуров жгли, и атлантов топили[276]. Хуже будет, если парочка в себе замкнется. Возлюбится сама в себе беспрепятственно, забудется в наслаждении и… свалит отсюда. Как? Да очень просто — как вошли сюда, так и выйдут: покинут юдоль земную, — и останется на ней даже не лохос бездушный, а биомасса невнятная, а от истинно духовных гельмантов вообще ничего не останется — прах сгоревшего смысла, скорлупа съеденных орехов.
— Нема! Нема! — в страхе от возможного апокалипсиса произнес Платон, приближаясь к символу Братства и осеняя его пятеричным знамением.
Да, такого Кадуцея он еще не видел. И не слышал о том, что сперматический логос может быть наблюдаем без «снятия» головы. Оказывается, может. Значит, как и во всем остальном, никаких возвышенных метафор нет, и все надо воспринимать вначале буквально, и только потом упражнять мозг на предмет символов и аллюзий.
Кадуцей Братства, который и был третьей колонной на масонском запоне, не просто символизировал предвечный баланс полярных сил. Кадуцей не только реальная драгоценность Лона, это живой и даже работающий агрегат Храама, наглядно демонстрирующий способ достижения баланса двух истин.
Но истинный жезл Гермеса отличается от символического тем, что в настоящем Кадуцее на центральный столб нельзя опереться. Он есть поток сперматического логоса, исходящий от сокровенного образа. А посему и два змея, восставшие из бездны вод, не обвивают несуществующий жезл, а поддерживают на определенной высоте диск, отражающий негасимый свет Недреманого Ока. Но главное отличие живого Кадуцея от его изображений заключается в том, что змеи не просто свиваются в двойную спираль, они непрерывно вращаются, как будто обжимая своими телами логоносный поток.
И этот поток сегодня, в день Больших Овулярий, был виден ему, Платону. И выглядит он как настоящий столб света, яркий, меняющийся и какой-то живой. И не просто столб. В нем переплетены образы всех творений Земли, отсюда исходит их смысловая основа, питаемая соками Нижней Волги. Нет, поддерживаемый крыльями и змеями диск не был источником смысла. Диск был зеркалом, в котором отражался желанный Хер, видимая близость которого и приводила в страстное неистовство Мамайю. Но она пребывала в заблуждении. Хер был надежно отделен от ее млечных вод. Он находился в крипте, размещавшейся за алтарной стеной, в охранении грозных стражей. И двенадцать весталок-харин окружали его в безостановочном обхождении. И хоровод, который они водили вокруг Хера, был не пустым ритуалом — без священного танца и возлияний молока девы на его пылающую вершину утратил бы силу творящую огненный фетиш и угас невозвратно. А со смертью главного Дома Божжия, вефиля его сокровенного, прекратились бы и Овулярии Млечной, зачахла бы ее животворная мощь, а с ее исчезновением обратилось бы в прах не только СоСущее, но и всякая тварь живущая. А не станет живущего, кто докажет, что сущее есть?
Кто способен отбросить тень без источника света?
* * *
— Одеянием света облачите входящего, — разливался под сводами Храама бархатистый баритон досточтимого и принятого мастера, — отверзете рот вступившему в «⨀», откройте глаза его для нового света, наполните желанием чресла возжелавшего. Нема!
— Нема! Нема! Нема! — хором отвечали стоявшие у боковых стен братья.
Но из всего пышного воззвания Ромка смог услышать только странное отрицание на уркаинский манер «нема».
Происходящего с ним он уже не только не понимал, но и не проявлял к тому никакого рвения. После четырех смертей, падений, удушений, утоплений и сожжений, а под конец и совсем готической выходки по отрыванию собственной головы, прозванной «убором», Деримовичу было уже настолько все по
