обманчивое впечатление.
Как и полагается при прощальном обращении, Толкин подводил итоги, оглядывался на прожитую жизнь (и на жизнь Кузнеца), пользовался этой возможностью сделать итоговое заявление. Наконец, можно сравнить «Кузнеца из Большого Вуттона» с последней песней Бильбо, которую Толкин вручил своему секретарю Джой Хилл 3 сентября 1970 года в знак признательности, но которая была опубликована лишь в 1974 году, год спустя после его смерти. Бильбо тоже прощается со своими друзьями и со Средиземьем, но он собирается пройти по Прямому Пути, уйти из этого мира. Однако, как и положено в мифе, его слова можно изъять из контекста путешествия в Серебристую Гавань и увидеть в них обращение умирающего человека — но такого, который доволен прожитой жизнью и своими достижениями и уверен в существовании мира и жизни за пределами Средиземья.
Заключительная глава
Толкин и его противники
В предыдущих главах я периодически пытался приводить примеры серьезной критики в адрес Толкина, высказанной достаточно открыто, чтобы на нее можно было ответить. Замечания касались нравственной составляющей его произведений, стиля, персонажей, манеры повествования (см., например, стр. 216, 253, 267, 350–351). Однако с самого начала книги я по большей части избегал упоминаний о том, что критики — даже те, кто заявляет о своей решимости «раздвигать рамки канона», — в целом оказались настроены весьма враждебно, отказывая произведениям Толкина в праве занять свое место в английской литературе.
Одна из причин такого умолчания с моей стороны состоит в том, что, хотя эта враждебность носит весьма неприкрытый характер, никаких внятных обоснований для нее чаще всего не предлагается — сплошь намеки да насмешки вместо четкой аргументации. Многие критики готовы изливать свой гнев, называть Толкина незрелым, а его читателей — недалекими, однако пояснять или защищать свою позицию они отнюдь не рвутся. Судя по всему, они исходят из того, что те, кто способен их понять (пресловутые «грамотные люди», о которых говорила Сьюзен Джеффриз), и сами всё знают, а с остальными вести дискуссии бесполезно. Классическая тактика обесценивания оппонентов.
Часто встречаются также безосновательные прогнозы (это неразумно, ведь последующие события быстро демонстрируют их несостоятельность) и противоречие собственным заявлениям (очень заметное). Так, анонимный рецензент «Властелина колец», чей разбор был опубликован в литературном приложении к газете «Таймс» в 1954 году (теперь мы знаем, что это был автор исторических романов Альфред Дагган), уверенно предрек: «Мало кто из взрослых будет перечитывать это произведение». На тот момент казалось, что этот прогноз безошибочен, поскольку взрослые люди редко находят в себе силы даже на однократное прочтение таких огромных опусов, как «Властелин колец», — что уж говорить об их перечитывании. Но все вышло ровно наоборот: из всех бестселлеров чаще всего читают и перечитывают именно «Властелина колец».
Спустя несколько лет, в 1961 году, Филип Тойнби — друг Даггана и член литературного кружка под названием «Дети солнца» (Sonnenkinder), о котором пойдет речь ниже, — выступил со столь же уверенным заявлением (оно уже цитировалось выше, на стр. 33) о том, что волна популярности Толкина уже схлынула, его сторонники начинают «сбрасывать свои акции», а всеобщий психоз уходит в «милосердное забвение». Однако выяснилось, что психоз еще даже и не начинался: в США настоящая слава пришла к автору только после «пиратской» публикации книги издательством «Эйс» в 1965 году, за которой в том же году последовало официальное издание трилогии в «Баллантайн».
В любом случае Тойнби противоречил сам себе, демонстрируя любопытную смесь проницательности и слепоты. Всего за несколько месяцев до своего заявления, 23 апреля 1961 года, он опубликовал в «Обсервере» статью под названием «Катехизис писателя» (The Writer’s Catechism), где описал образ «Хорошего Писателя». По мнению Тойнби, Хороший Писатель — нелюдимое и одинокое существо, которому нет дела до публики. Он (Тойнби употребляет применительно к Писателю местоимения только мужского рода) может писать о чем угодно так, что это становится актуальным, будь то хоть «инцест в герцогском семействе на Огненной Земле». Хороший Писатель «создает артефакт, который удовлетворяет его самого» и «не может иначе». И если его работа кажется «возмутительной, невероятной… непривычной для общественного мнения, то это общественности надо приспосабливаться к нему, а не наоборот».
Почти все эти характеристики точно описывают Толкина. «Нелюдимый и одинокий», он сидит и пишет у себя в кабинете, переоборудованном из гаража, заботясь лишь о своем произведении или, можно сказать, о своем Дереве. Его работа, будучи опубликованной, оказалась совершенно непривычной, и все же ему удалось сделать актуальным все что угодно — даже фантастических существ из вымышленного мира. И «контрольный выстрел» — в качестве главного опознавательного знака Тойнби отмечает: «Хорошего Писателя интересует не прямая коммуникация, а личная борьба с неподатливым материалом в виде современного английского языка» (курсив мой). Остается лишь удивляться тому, как он упустил из виду это соответствие: не будет преувеличением сказать, что Толкин погружался в проблему современного английского языка гораздо глубже и реагировал на нее гораздо острее, чем любой другой писатель того столетия.
И все же Тойнби был не одинок в своей странной неспособности увидеть то, что сам (по его словам) искал. В 1956 году Эдмунд Уилсон, тогдашний предводитель американских критиков-модернистов, презрительно назвал «Властелина колец» «чепухой», «подростковой ерундистикой», которая, по его мнению, может быть по вкусу только британцам (и вновь пророчеству не суждено было сбыться: американский рынок с энтузиазмом подхватил увлечение трилогией). Однако в 1931 году в своем классическом исследовании «Замок Акселя» (Axel’s Castle) Уилсон хоть и напыщенно, но сурово сам осудил такую склонность отмахиваться от некоторых произведений:
Всякий раз, когда у нас возникает соблазн назвать некий странный текст, не вызывающий у нас отклика, «бессмыслицей», «чушью» или «околесицей», необходимо вспоминать о загадочной природе состояния, возникающего в ответ на стимулы, получаемые от литературных произведений, и о преимущественно суггестивном характере языка, на котором они написаны. Если кто-то утверждает, что чувствует такой отклик и получает от него удовольствие или пользу, следует верить ему на слово.
Последнее предложение сформулировано как нельзя лучше. Однако, попав в такую ситуацию, Уилсон в числе первых произнес им же самим запрещенное слово «чушь», напрочь забыв о собственном правиле. Интересно, как это можно объяснить с точки зрения психологии? Означает ли это, что люди говорят не всерьез? И почему они не могут сказать то, что думают на самом деле?
Еще один вид реакции на Толкина я не могу назвать иначе как простым снобизмом — Оруэлл окрестил его «автоматической насмешкой» интеллектуальной элиты англоговорящего мира. В
