сне.
Наверное, тревога и безответность разбудили меня. Портрет не исчез. И вдруг догадка: Данте!
Да, конечно, это его величие, заостренная линия, тонкий абрис.
И тут же, как удар, другое имя: Ахматова.
Нет мемуариста, который не вспоминал бы ее царственности. Я был у Ахматовой всего один раз, — это случай, моя личная история. Но, мне кажется, есть точная фраза, услышанная на вечере ее памяти. И фраза была написана другом Фаустова, известным профессором, в письме к своему коллеге.
«А вечерами, — сообщал он, — на улицу выходит Ахматова, императрикс, превращая Комарово в Царское Село».
...В начале шестидесятых мы снимали веранду на втором этаже густонаселенного дачного дома в Комарове.
Я писал первую повесть, забросив, к неудовольствию близких, готовую медицинскую диссертацию, скрывая это от сослуживцев.
Писатели жили неподалеку, в поселке, на литфондовских дачах и в Доме творчества, но их фамилии даже не доносились до меня, это был иной, далекий, неведомый мир.
В тот воскресный день, четвертого или пятого августа шестьдесят четвертого года мы ждали гостей из города. Я встал пораньше и, пользуясь затишьем, вынес машинку к заветному пню.
Вокруг было тихо. И вдруг чья-то рука легла на мое плечо. Я обернулся. Рядом стоял отец, его лицо было тревожным. Он скороговоркой сказал, что около дачи его догнала машина, некий человек попросил отыскать врача.
— Что случилось? — удивленно спросил я.
Отец повернулся к дороге и крикнул высокому, неведомому человеку в белой рубашке:
— Ждите в машине, он сейчас! — И мне: — Заболела Ахматова!
Я взлетел на веранду, схватил фонендоскоп, шприц и коробку с ампулами, спрыгнул с крыльца. Мужчина распахнул дверцу «Волги», и мы повернули к литфондовским дачам, туда я через пару лет стану почти ежедневно приходить к Фаустову.
Люди толпились у забора, но дачу словно бы окружило молчание. Я вышел из машины, направился к крыльцу — толпа расступилась.
Женщина в темном, точно послушница, молча повела меня в дом, в пятиметровую комнатушку с окном, и тут на железной кровати с высоким изголовьем я увидел бледнолицее величие — действительно императрицу, словно бы сошедшую с мирискуснических картин.
Кто-то подставил табуретку, я сел. И теперь все никак не решался взять царственную руку и посчитать пульс.
— Послушайте сердце, доктор, — подсказали шепотом.
Она глядела перед собой, не переводя взгляда.
— Все прошло, — сказала Ахматова. И в ее твердом «прошло» был однозначный отказ от помощи.
Я пятился к дверям, охваченный волнением и восторгом. И уже оттуда, издалека, внезапно уловил, узнал в ее лице — абрис Данте.
— Спасибо! — вместо законного «до свидания» выдохнул я.
На следующий день Анкудинов не смог пойти со мной в мастерскую, поэтому намеченная встреча с маслом Калужнина к великому моему огорчению была перенесена еще на одно «завтра». Но появилось другое: я унес в гостиницу новую папку с документами — каждая находка была благом, я так мало знал о своем герое.
Я развязал узелок, откинул крышку — сверху лежала фотокарточка .Калужнина: красивое тонкое лицо в пенсне, ироничный взгляд, чуть растянутые губы, вьющиеся густые волосы.
Ниже, под портретом, опять четвертушка, бланк или даже старый рецепт, я сразу не понял. Хотел отложить, как ненужное, но все же развернул и разгладил. И вдруг разобрал четыре сохранившихся от заглавного слова буквы:
...КЕТА.
Конечно, это была анкета! Жанр, над которым я издевался, считал бюрократическим, теперь показался мне даром богов!
Наконец, я мог воспользоваться не рассказами, малопроверяемыми байками о человеке, а его личным свидетельством. Он сам давал кадровику, наделенному карательными функциями, верные сведения о самом себе. Почерк был его!
Калужнин Василий Павлович.
14 декабря 1890 года.
Село Бондари Кирсановского уезда Тамбовской области.
Из мещан.
Калужнин Павел Егорович, мещанин.
Гусева Анна Степановна, крестьянка.
Огородничество, бахчеводство.
Русский.
Холост.
Городская школа в Саратове. Первая гимназия в Москве (закончил экстерном).
Английским, немецким, французским.
Сестра с сыном в Париже. Выехали на лечение. Советская гражданка, проживающая за границей.
С 1937 года сведений о родственниках не имею.
В белой армии не служил.
Знакомых в иностранных миссиях не имею.
Снят с учета по болезни в 1943 году.
Беспартийный.
В других партиях до революции не состоял.
Лист обрывался.
Я разгладил листок, распрямил складки, повторил про себя: английский, французский, немецкий — не мало! — и вдруг подумал об археологе, который по черепкам и осколкам пытается восстановить и представить исчезнувшую цивилизацию.
Я тоже был археолог, и хотя мой объект не так удален в прошлое, но время основательно стерло его облик.
Нет, не стерло! Найден архив, картины — это самое главное!
Нить не оборвалась. Я все же возвращаю художника из забвения...
Еще одна фотография — твердый, пожелтевший картонный квадратик, не нынешний массовый ширпотреб, а нечто конкурентное искусству: виньетка, рамочка, золотой ободок.
Поворачиваю фотографию, пытаюсь прочесть надпись, сделанную Калужниным: «Вечер у... Нанелей (2?!) — фамилию не разобрать.
«Вечер у Напелей» — не лучше.
Нет, не понять, у кого же вечер?!
Ниже четко: «Двадцать пять лет творческой деятельности Михаила Кузмина. 25 сентября 1925 года».
Разглядываю снимок. Большой групповой портрет. Четыре ряда позирующих фотографу — типичная композиция тех лет. Верхние стоят, средние сидят, нижние полулежат на ковре. Крайние слева и справа привалились на локти, вытянув ноги к кулисам ателье.
Теперь таких поз не встретишь, разве на экскурсиях у памятных мест, да и то там все сбиты в кучу, стоят в нетерпеливом ожидании, когда эксперимент фотографа кончится.
Кузмина легко узнаю — он в центре. Очень похож на известный портрет Сомова, с тем же зачесом и пробором-лысиной. Черный костюм, белый платочек в клапане, руки торжественно переплетены на груди. Как говорится, себе цену знает.
Кузмин — словно мишень. Взгляды снимающихся с обеих сторон — на него. Любимец Фаустова, поэт-символист.
Книгу «Форель разбивает лед» Фаустов не только самозабвенно любил, но, что редко, даже не давал мне в руки, читал сам, закатывая глаза, наслаждаясь словом. Я знаю, Кузмин — это гениально, это рядом с Блоком и Ахматовой.
Фаустов — как
