становится героем поэтического эпоса. Это — поворот на сто восемьдесят градусов. Другая плоскость. Другой характер — а значит, должна быть и другая интонация, и соответственно — другая стилистика. Ибо для Насреддина-чудака одни слова, а для Насреддина-поэта, творца — другие. Зульфикаров, однако, не разграничил эти понятия, ибо Насреддин оттого и чудак, что поэт. Мир, увиденный им, был не будничным, а праздничным, горе других было не чужим, а своим собственным, обида, нанесенная другому, отдавалась болью в его сердце. Отсюда и новизна трактовки, неожиданность образа, новая плоскость, в которой и просторно, и широко, и свободно, где пыль веков не только отягощает айвовый листок, но и ложится пыльцой на крылья души, чтобы настроить ее на соответствующее, верное восприятие как географических понятий, так и национального духа.
Творчество Тимура Зульфикарова целостно по своей поэтической сути. Протяженность в пространстве — это удлиненная, растянутая эмоция, заложенная в голосе, который рассчитав на ровную, беспредельную плоскость. Здесь как бы предусмотрена тотальная перспектива, в которой человек рассматривается в атмосфере праздничности, в кульминационных точках: рождение, любовь, воспоминание, зависимость от непреодолимых обстоятельств, смерть. Здесь действуют люди, в судьбах которых обозначены главные, переломные моменты: встреча — разлука, странствие — возвращение, любовь — ненависть, — в антиномичной зависимости. Конкретные черты героев как бы растворяются в необыкновенной авторской экзальтации и предстают не рельефно-выпуклыми, а скульптурно-декоративными. Каждая черта преувеличена, каждое мгновение продолжаемо, каждое движение растяжимо. Тут автор применяет строенную, счетверенную оптику, благодаря чему он может разглядеть и цвет звука, и линию движения, и вкус цвета. Это уже не наблюдательность, не особая внимательность, а способ видения, глубина слуха и необычайная чувствительность в прикосновении, когда пальцы словно бы становятся всевидящими, а вкусовые ощущения — безграничными…
Да, это поэтическая натура. Да, это поэтическая ткань, сквозь которую просматривается прозаически-сценарный каркас. Правда, писатель иногда вдруг забывает (эмоциональный перехлест) о необходимых границах длительности кадра, и тогда этот кадр, или мизансцена, или момент замирает, становится статичным, как изваяние.
Поэтический мир Тимура Зульфикарова, при всей трагичности коллизий и драматичности событий, изображаемых им, — гармоничен, уравновешен (и в красках, и в поступках героев, и в их следствиях), как и положено в сказово-эпических произведениях. Этот мир рассматривается все преображающим, все трансформирующим взором не в обычном освещении, а как бы при вспышке молнии. Но вспышка эта продолжительна, растянута, и знакомые нам по другим источникам лица героев подвижны, изменчивы, поскольку не запечатлены мгновенностью. Пространство, окружающее Ходжу Насреддина, Мушфики, Омара Хайяма, организовано, как в голограмме. Каждую фигуру мы можем рассмотреть со всех сторон, так тонко вылеплена каждая черта. Однако хочу предостеречь: тут непременным условием восприятия является определенная дистанция, точно так же, как при чтении любого поэтического произведения, поскольку иначе мы будем задавать вопросы вроде того, почему-де копь красный, ведь красных коней не бывает. Бывают, категорически скажет Тимур Зульфикаров. Отступите на шаг от самих себя, а затем рассмотрите окружающий мир. То есть отрешитесь, освободитесь от будничности, стереотипности восприятия, заклишированности мышления. Раскрепоститесь от привычного, нормативного, воспримите прошлое как «длящееся время». То есть станьте соучастниками, проникнитесь страстями, красками, ароматом давно минувших лет, и вы ощутите не запах нафталина, а живую пульсацию неумирающего времени, его бесконечную протяженность. Насколько от этого расширятся наши горизонты, какими станем мы в продолжении совместного с Тимуром Зульфикаровым путешествия — обогащенными, все видящими, все слышащими…
Мифологические и героические черты персонажей, да и само архаическое пространство при сильном увеличении утрачивает свою масштабность, теперь они уже не гиперболичны, а скорее микроскопичны, то есть как бы рассмотрены под микроскопом, через сильные стекла, сквозь которые видно, как на плечах «великана Рустам-палвана плещется мотается жемчужный узкий долгий чекмень», пришитый к шее стрелою, пущенной вдогонку со стены преследователями Насреддина.
Образы, начертанные Тимуром Зульфикаровым, заселяют бурлящее пространство, где вместе с песками движутся и люди, и ветры, кочуют травы, пенятся и пересыхают реки.
Восточная элегия души, что медленно, постепенно как бы всплывает из-под пыли веков, сберегая на себе золотую пыльцу вечности. Вечности, обладающей своими устоявшимися признаками, имеющий своих посредников на земле. Это вода, камень, дерево, судьба, снег, песок, трава, хлеб, вино и рукотворная глина… Они сопровождают человека, они окружают его, они его корректируют, испытывают на прочность. Это и наиболее употребимые слова, через которые вместе с вечностью врывается мощный поток энергии. И герои поэм Тимура Зульфикарова, встречаясь с этими «признаками вечности» и соприкасаясь с ними, приобретают их свойства. И становятся они прозрачными, как вода, стойкими, как камень, высокими, как дерево, мимолетными и тающими, как судьба и снег, зыбучими и всепоглощающими, как пески, кустящимися и глубинными в своей корневой системе, как трава.
Гармоничный, архаичный мир Востока диссонирует с душевной драмой и Мушфики, таджикского народного мудреца и поэта XVI века, и великого поэта и ученого Омара Хайяма, и бессмертною чудака Насреддина. Это противоречие — между мирозданием и людскими судьбами, между многообразием и совершенством мира, социальной природой человека — в основе лиризма Тимура Зульфикарова, когда он на высокой ноте вопрошает о целесообразности человеческого существования, мук и несчастий, выпадающих на долю его героев. Их путь — это путь испытаний, путь познания самого себя — себя в мире и мира в себе. И хорошо, если на этом пути встретится мудрый и добрый учитель, как встретился Мушфики Ходжа Насреддин, как самому Ходже Насреддину встретился дервиш Ходжа Зульфикар… Они сориентируют, поддержат советом, добрым словом, вдохновят, благословят… Потому что они — путеводные звезды, родники добра, из которых пьют вечные искатели истины. И это — в русле традиций сказки.
Традиционны и полярности между добром и злом, которые в произведениях Т. Зульфикарова подобны поставленным друг против друга зеркалам, отражающим, оттеняющим друг в друге противоположные начала, для которых совершенно невозможно взаимопроникновение — так, чтобы в злом была определенная доля добра, а в добром — какая-нибудь частица зла, хотя порой они и идут рядом, чуть ли не рука об руку, как Ходжа Насреддин с тираном Тимуром. При этом Тимур Зульфикаров не дает прямых характеристик, и эпитеты, определения словно бы вращаются вокруг своих носителей по намеченным автором орбитам, чтобы не называть, а только обозначить на расстоянии, на некой дистанции. Вот Амир Тимур, отраженный в Насреддине:
«— Тимур… Ты скоро хлебнешь глоток вина из чаши виночерпия смерти… Ты скоро уйдешь, старик… И твоя империя треснет и потечет, как поздний на бахче забытый жаркий перезрелый перележалый мяклый куня-ургенчский арбуз… Ты скоро умрешь… И твою империю растащат, разнесут, разворуют, расхитят враги и потомки твои, как муравьи палую шумную знойную
