— Ну, тогда мы вправе не обращать внимания. Она не может ему простить старые шашни. И я не могу. Если ему нужен был кто-нибудь помимо нее, разве я не годилась? Ты с детьми не разговаривала?
— Нет.
— Пожалуйста, поговори с ними. Вели, чтобы еще немного потерпели у бабушки. Скажи, я скоро дам о себе знать.
— Ладно. Тебе уже лучше, Анетта. Слышно по голосу. Что насчет той ямы?
— Грязь и дерьмо высыхают. Из всего этого получится хорошее удобрение. Но дорогу отсюда я все еще не нахожу. Сколько угодно обманных выходов, но каждый раз возвращаешься назад и знаешь, что там, наверху, все равно рыщет Спайсер. Рассказать тебе, каким образом я здесь очутилась?
— Да, пожалуйста, Анетта.
— Ну так вот. Я выписалась из больницы, вернулась домой и нашла там фотографию обоих Марксов и Спайсера в голом виде, делающих втроем Бог знает что, — в целях терапии, безусловно, — и была вышвырнута вон. Я все это видела на снимке своими глазами, но это еще не доказательство. И я пошла на север. Не знаю почему, разве, может быть, потому, что в этом полушарии чем дальше на север, тем холоднее, так что направление казалось подходящим. Всякие проезжие люди останавливались, предлагали подвезти, и я принимала приглашения. Почему бы и нет? Но далеко не ехал никто, в этом была вся трудность. Одна женщина отдала мне свой джемпер, мужчина поделился бутербродами, какие-то ребята вздумали было отвезти меня к доктору. Должно быть, я выглядела странно. И меня все время била дрожь. Так я добралась до большой автозаправочной станции в Уотфорде и дальше взяла инициативу в свои руки: стала голосовать. Наверно, лучше было бы, если бы все шло как шло, само собой. Меня взял к себе в кабину водитель грузовика. Молодой и красивый, на бицепсе татуировка. Руки у него были загорелые, голые, мускулистые. В кабине было уютно, сиденье прикрыто, искусственные цветы в серебряной вазочке, которую он выиграл в лотерею; в зеркальце заднего обзора вставлен сбоку портрет мамашиной кошечки. Этот парень сказал, что отвезет меня на любое расстояние, если я согласна ложиться с ним каждые пятьдесят миль, такую плату он всегда берет с пассажирок. Я ответила: ладно, давай.
— Анетта!
— А что такого? Он был теплый и мягкий, не знаю, как тебе объяснить. Спайсер всегда оставался замкнут, и от него веяло холодом, даже в самый момент. Честная сделка казалась мне предпочтительнее. Через пятьдесят миль мы съехали на обочину, там была площадка для отдыха. Потом еще пятьдесят, и еще, и еще, а потом он захотел опять, но уже через пять миль, а я сказала, что так мы не уславливались, меня разобрало зло: зачем было так точно уговариваться, если он не намерен соблюдать уговор? Было уже темно. Он свернул с шоссе на проселочную дорогу, покатил со зла как попало, мотаясь из стороны в сторону по ухабам, и я испугалась, хотя это была глупость: что он мог со мной сделать, чего еще не сделал? Но я готова была сражаться за справедливость. Я только так могу сама объяснить. Для меня это был вопрос жизни и смерти: надо соблюдать уговор. А он считал, что секс — больше чем уговор.
— Какой отвратительный человек, — сказала Гильда.
— Да нет, Гильда, ты не понимаешь. Он хотел, чтобы я его любила, а не просто так выполняла условия, вот он и огорчился.
— Ты сумасшедшая, — с горечью произнесла Гильда. — Впрочем, это не новость.
— Тут так чудесно пахнет розмарином. И через стеклянные квадратики телефонной будки видно далеко-далеко. Небо такого цвета, каким детей учат делать размывку для неба в школах Рудольфа Штайнера, но только здесь в клеточку. Знаешь, акварель на влажной бумаге. Сюзан одно время занималась в штайнеровской школе, но потом ей надоело, и я ее оттуда забрала. «Здесь розмарин и рута, они цветут и пахнут и зимой». Или как там говорится в «Зимней сказке»? Перед этими словами ремарка: «Уходят, преследуемые медведем». Джейсон в ней играл. У него очень хорошо получалось, даже Спайсер это говорил.
— Английское розмариновое масло гораздо лучше того, что привозят из Франции или Испании, — сказала Гильда. — Это потому, что у нас климат холоднее. Но мы все не раскачаемся его здесь производить. Проблема для Общеевропейского рынка. Мы с тобой работали над этой программой, Анетта. Помнишь?
— Более или менее. Но здесь растет не зеленый розмарин, из которого выжимают масло, а другой, у него листья серебристо-золотые и цветочки маленькие, голубенькие. Дикий. У Анны Клевской на свадьбе был венчик из таких. Она из тех жен, которых обезглавили, или из тех, что остались в живых?
— Я так не помню, Анетта. Могу посмотреть.
— Не стоит труда. Да, так стали мы с тем шофером бороться, а он открыл дверцу и вытолкнул меня вон, под дождь, и я скатилась в канаву, полную жидкой грязи. А он вылез из кабины, стоит на дороге над канавой и говорит, что, мол, пусть я скажу спасибо, а то он мог бы меня изнасиловать, а потом задушить и уехать. Но я не испытывала особой благодарности, пожалуй, я именно этого и хотела. И вот лежу я в канаве, без сил и без трусов, отчего можно очень сильно простудиться, льет дождь, у меня болит шея, и кровь течет. Позже оказалось, что у меня там большая рана, пришлось делать прививку от столбняка Нехорошо он поступил, что бросил меня там, правда? Как ты считаешь, он хуже Спайсера или лучше?
— Анетта, — сказала Гильда, — водители на дальних рейсах — общеизвестные скоты, они делают ужасные вещи с женщинами, которых подвозят. Именно поэтому порядочные женщины не ездят на попутных машинах. А Спайсер вроде бы цивилизованный человек, и ты ему жена Спайсер гораздо хуже шоферов.
— Но я, возможно, как-то боролась с ним, сама того не понимая, а он понимал, и тогда в его поведении есть смысл.
— Нету смысла.
— Спасибо тебе, Гильда. И вообще они ведь не соревнуются, кто хуже. Надо благодарить судьбу, что тебя не изнасиловали или не убили, физически или нравственно. Мне пора кончать разговор. Какой-то человек хочет воспользоваться автоматом. Удивительно! Здесь так пустынно, посмотришь направо — зеленые пустоши, налево — то же самое, только тянется тропинка, и на ней телефонная будка среди полной глуши, и пахнет розмарином. Я не удержалась и вот позвонила тебе. Ты ведь не против заплатить за разговор? Я думала, мы сможем болтать сколько захотим. Но здесь оказался еще кто-то. Посторонний человек. Мужчина. С виду вроде бы не злой. Наверно, можно поговорить еще немного. Я отвернусь и сделаю вид, будто не заметила. Где я остановилась? Ах да. Насчет другой фотографии, которая недавно опубликована в газете. Давний снимок, картина зверств в сороковые годы. Газета напечатала его, прося извинения у чувствительных читателей, но, мол, иначе не понять того, что сейчас происходит в Югославии. Хочешь, не хочешь, а посмотришь. Изображен молодой парень, живой и здоровый, и собой хорош, но его держат другие трое, довольные, будто так и надо, а четвертый обыкновенной плотничьей пилой перепиливает ему шею. Парень задирает голову, лицо у него изумленное, растерянное от неожиданности…
— Замолчи, пожалуйста, Анетта…
— Я вспомнила про этот снимок потому, что Генри и Лютик говорят: сейчас люди цивилизованные, физически так мучить не осмелятся, но морально — сколько угодно. Мы все в душе сербы, хорваты и боснийцы. Спайсер распиливал мою голову изнутри, а не снаружи, только и всего. Люди стремятся причинить друг другу самые ужасные мучения. Отпилить человеку голову — это довольно забавно. Отделить сознательную, понимающую половину от другой, механически дергающейся. А что? Так и надо. Раз и навсегда, и конец всем мукам и разочарованиям. Чем плохо? Спайсер причиняет мне боль, я дергаюсь. Но перепили он мне позвоночник — и все, никаких мук, он снова может радоваться жизни. Но у Спайсера не получилось. Я положила было голову на плаху, но вовремя отдернула. Разве он виноват? И шея моя зажила. Ты что, плачешь?
