— Ты, мой дорогой, — просто образец добродетели.
— Образец добродетели? Я? Вот уж не подозревал. — Но Соклей был польщен больше, чем ему хотелось признаться. — Я и впрямь надеюсь на честность тех, с кем имею дело, поэтому и сам стараюсь вести себя честно: что даешь, то и получаешь.
— И если это не делает тебя образцом добродетели, то пусть меня склюют вороны, если я знаю, что может тебя таковым сделать, — сказал Дионис.
* * *
Солнце, шар расплавленной бронзы, поднялось над маленьким островом Елены, где, по преданию, Елена Прекрасная останавливалась после Троянской войны по пути домой, в Спарту. Почти сразу воздух начал дрожать и танцевать, как над расплавленным металлом в кузне. Первые же его горячие лучи, казалось, опалили все холмы за Сунионом. Соклей знал, что холмы эти и раньше были сухими и коричневыми, но теперь почти видел, как солнце выпаривает из них последнюю влагу. Еще странно, что они не видят, как само море дымится и превращается в пар, словно вода в горшке, слишком долго провисевшем над огнем.
— О-ей! — воскликнул он. — Надеюсь, поднимется хотя бы легкий ветер. Не то грести по такой жаре будет еще труднее, чем в тот последний раз, когда мы шли через Киклады.
Дионис снова порылся в своем мешке, вытащил широкополую шляпу и надел ее.
— Не хочу испечься, спасибо большое, — проговорил он.
— Не мог бы ты пойти на бак, чтобы дать место гребцам? — спросил Соклей.
— О, конечно. Я не собираюсь мешать.
Дионис взял мешок и двинулся на нос, а Соклей вернулся на корму и поднялся по ступенькам на ют. Он ждал, что Менедем поджарит его до угольков; двоюродный брат имел на это полное право. Но Менедем только щелкнул языком и заметил:
— Ну-ну… Попался, который кусался.
— Я никак не ожидал, что он расплатится монетами Птолемея, — проговорил Соклей. — Этот тип самоуверен, как истинный эгинец; он говорил на хорошем аттическом, поэтому я ожидал получить «сов». Да, он, скорее всего, человек Птолемея.
— Потому что расплачивается египетскими монетами? Очень даже может быть.
— Ну и поэтому тоже, но я подумал так еще и потому, что он ведет себя как богатый жмот. Так же держал себя и Птолемей, когда мы с ним торговались из-за тигровой шкуры.
— Богатый жмот. — Менедем некоторое время наслаждался таким парадоксом, потом кивнул, соглашаясь. — Хорошо звучит. Да, человек, который может получить все, что заблагорассудится, заплатить, сколько душа пожелает, — и, зная это, все-таки не хочет переплачивать.
На носу заскрипел кабестан — моряки поднимали якоря. Был ли Дионис, сын Гераклита, богатым жмотом или нет, но он знал о морских путешествиях достаточно, чтобы не путаться у команды под ногами.
Пот и оливковое масло блестели на нагих телах матросов. Соклей вытер лоб рукой, и она сразу стала влажной.
— Я тоже достану шляпу, — сказал он. — Не хочу, чтобы спеклись мозги.
Его двоюродный брат послюнявил палец и попробовал ветер — вернее, попробовал бы, если бы ветер был. Затем тяжело вздохнул.
— Я посажу на весла каждого борта всего по шесть гребцов, — сообщил Диоклей. — И буду менять вахты чаще обычного, не то кого-нибудь, как пить дать, хватит солнечный удар.
— Делай, как сочтешь нужным, — ответил келевсту Менедем.
Под команды, которые выкрикивали капитан и начальник гребцов, «Афродита» оставила маленькую гавань Суниона и двинулась на восток через Эгейское море к Косу, чтобы оттуда отправиться домой, на Родос.
Соклей продолжал смотреть на северо-запад — туда, где остались Афины; туда, где могло столько всего произойти. Он проклинал пирата, укравшего череп грифона, а заодно и всех остальных когда-либо живших на свете пиратов. Но что толку в проклятиях! Череп грифона пропал, и никогда больше Соклей не увидит ничего подобного; он не знал даже, увидит ли когда-нибудь что-либо подобное мир.
Вместо того чтобы попусту ругать пиратов, Менедем приготовился сражаться с ними, раздав команде оружие, так же как сделал по дороге к Аттике. При виде этих приготовлений пассажир «Афродиты» вынул из своего мешка меч гоплита и повесил его на пояс с видом человека, умеющего обращаться с оружием.
Царил мертвый штиль, и Эгейское море лежало гладкое, как отполированный металл, под свирепым, палящим солнцем.
Пот струился с тела Менедема, стоявшего на рулевых веслах; он жадно глотал разбавленное вино, чтобы удержать хоть немного влаги. Так же поступали и гребцы. На такой жаре они не способны были работать с полной отдачей, и Диоклей их за это не бранил: начальник гребцов знал, что люди и без того делают все, что могут.
На полпути между Сунионом и Кеосом «Афродита» прошла мимо остановившегося из-за штиля крутобокого судна. Моряки на бочкообразном паруснике, заметив галеру, тревожно закричали. Окажись «Афродита» пиратским судном, у них не было бы никаких шансов спастись. Потом моряки закричали снова, на этот раз с облегчением, увидев, что акатос не повернул в их сторону.
Далеко за полдень Менедем решил сделать остановку на Кеосе.
— Наполним водой кувшины и передохнем. Очень надеюсь, что завтра будет ветер, — сказал он Соклею. — Я знаю, мы прошли всего около сотни стадий, но…
К его облегчению, двоюродный брат не склонен был спорить.
— Мы все равно не добрались бы до Китноса к закату, и нам нужна пресная вода.
— Верно, — кивнул Менедем. — И вода на Кеосе лучше, чем та гадость, что пьют на Китносе.
Кеос и вправду выглядел более зеленым и гостеприимным, чего его южный сосед, хотя жестокое солнце опалило и этот остров тоже. Когда «Афродита» вошла в гавань Корессии, одного из четырех полисов маленького острова, Соклей заметил:
— Здесь в старину людей заставляли пить цикуту, когда им исполнялось шестьдесят, чтобы не кормить лишние рты.
Менедем щелкнул пальцами.
— Я знал, что это было на одном из кикладских островов, но даже персидский палач не заставил бы меня вспомнить, на каком именно.
— Я помню всякие бесполезные вещи, ты же знаешь. А еще с этого острова вышел поэт Симонид.
— «Путник, весть отнеси всем гражданам воинской Спарты: Их исполняя приказ, здесь мы в могилу легли», — процитировал Менедем эпитафию павшим в битве при Фермопилах.
— Он написал и много других стихов, — заметил Соклей.
— Знаю, но всем приходит на ум именно этот, — ответил Менедем. — Я, разумеется, не имею в виду тебя, мой дорогой. Ты ведь у нас вспоминаешь всякие диковинные вещи, не успеешь уронить шляпу.
Соклей снял с головы шляпу, и Менедем подумал, уж не собирается ли он ее уронить, но Соклей только обмахнулся ею и снова надел. Приподняв бровь, он рассматривал Менедема, как рассматривал череп грифона, — анализируя, классифицируя, находя для него место в более обширной системе вещей. Менедем не знал, понравится ли ему место, которое двоюродный брат для него приготовил. Конечно, он займет в квалификации Соклея место выше грифона, но вот намного ли выше?
