Ну да, мне говорили. Я плоховато соображаю — наверное, от неизвестного препарата, который мне подмешали. Я всю ночь чувствовала себя как-то странно.
— Вот! — Обнаженная блондинка поднимает пару туфель. — Возьми мои.
Я улыбаюсь.
— Спасибо!
— Ну, если…
Я меняю свой новый чулок для тела на ее, использованный.
— Никаких украшений! Никакого макияжа! — напоминает Карлотта.
Когда она через минуту выходит, тридцать девушек достают пудреницы и быстро прикрывают прыщики, капилляры и другие недостатки, — пока не раздаются ее четкие шаги.
— Хорошо. — Она отсчитывает шесть девушек и щелкает пальцами. — Пошли…
Обычно модели на кастингах довольно болтливы, но сейчас то ли нагота, то ли понимание важности работы у Конти действуют подавляюще. Когда первая шестерка уходит, становится тихо. Снова появляется несколько пудрениц. Одна девушка грызет заусеницу. В зеркалах я вижу двадцать четыре модели в чулках, на шпильках, с волосами, завязанными в узел. Мы похожи на надувных кукол, на игрушки для секса, и я даже не могу найти себя. Нет!
Не проходит и пяти минут, как возвращаются две из шести, за ними три, потом еще одна. Текут слезы, щеки красные, и только последняя девушка более или менее держит себя в руках. Двадцать четыре девушки прикидывают: пять «нет», одна «может быть».
Я в следующей группе. За сценой Карлотта вручает каждой ламинированную карточку с номером.
— Несколько правил, — речитативом произносит она. — Первое: вам запрещается смотреть на мистера Конти. Второе: вам нельзя говорить с мистером Конти, за исключением ответов на прямой вопрос. Третье: вам нельзя улыбаться без спроса. Четвертое: вы должны выплюнуть жевательную резинку. Пятое: никаких украшений.
Карлотта замолкает. Ее глаза впиваются в руку девушки рядом со мной.
— Снять! — резко говорит она.
Девушка сжимается.
— Это… это обручальное кольцо, — говорит она с запинкой по-английски. — Не снимать.
Карлотта протягивает руку. Нет! Как только обручальное кольцо снимают — болезненный процесс, судя по всему, — она продолжает:
— И шестое правило, последнее: держите глаза открытыми.
Смысл этого правила доходит до меня лишь через десять секунд, после того, как Карлотта приказывает нам пройти сквозь тяжелый занавес. Мы в темном зале, на подиуме, где так ярко, что кажется, будто мы идем по электрической лампочке. Глаза слезятся и щурятся.
— Стоп! — басит кто-то. — Тито? — Разойдитесь.
Мы расходимся по горизонтальной части подиума в форме буквы «Т».
— Номера три, пять, два — свободны, — говорит голос.
Номер два убегает, уже хлюпая носом. Я поворачиваю к себе карточку: забыла свой номер.
— Numero uno, не двигайтесь! Держите номера сбоку!
Несколько минут мы стоим втроем, нагие под жаркими лампами, а люди, которых мы не видим, говорят о нас, тихо, но оживленно.
Вот и все. Это Тито Конти.
— Хорошо, теперь пройдитесь, пожалуйста, начиная с numero uno.
Крест, накрест! Я крадусь! Я веду нашу группку по подиуму вперед и назад.
— Номер шесть, вы свободны. Номера один и четыре, станьте шире.
Я еще здесь — невероятно. Я смотрю в аудиторию. Мои глаза уже достаточно привыкли к этому свету, чтобы рассмотреть тела, которым принадлежат голоса. В трех рядах от меня — мистер Конти, такой же загорелый и красивый, как на фотографиях, в белой хлопчатобумажной рубашке, с ослепительно белыми зубами. Его окружает несколько сотрудников, одетых в разные оттенки серого: солнце и планеты.
— Не смотрите на мистера Конти! — шепчет Карлотта.
Точно, правило номер один. Я перевожу взгляд на какие-то пустые сиденья. Глаза жжет, но я пытаюсь держать их открытыми. В это время мистер Конти и его свита продолжают говорить, их голоса становятся все громче, вскоре они даже не пытаются от нас что-то скрывать.
— Numero quattro… Numero uno… Numero quattro. — Я почти ничего не понимаю, пока не слышу «cellulite… cellulite… cellulite…» — слово, которое, очевидно, вместе с «Колой» и «о'кей» стало частью всеобщего языка.
Вот и все. Это Тито Конти.
— Numero uno: повернитесь лицом к задней стене!
Я почти ничего не понимаю, в отличие от quattro. Она опускает голову, глаза красноречиво блестят. Похоже, она вот-вот расплачется.
— Numero quattro! Подбородок поднять! — басит голос.
Quattro становится по стойке «смирно».
— Grasso… cellulite… gamba, — жир… целлюлит… ноги, говорят голоса. Это я.
— Улыбнитесь!
— Brutto denti… brutto… multo brutto. — Плохие зубы… уродливые… очень уродливые.
Это про quattro. По ее щеке скатывается слеза.
— Numero uno, повернитесь лицом! Numero quattro, повернитесь спиной!
Вот и все. Это Тито Конти.
— Numero quattro, перестаньте рыдать!
Это какой-то бред.
— Нет!
Я это не просто подумала. Не прошептала. Я сказала это вслух. Громко.
— Ш-ш-ш! — шипит Карлотта.
Я прикрываю глаза рукой.
— Опустите руку! — басит Конти.
— Нет! — говорю я.
Я будто сорвалась с привязи. Я подхожу к краю сцены, не отводя глаз от дизайнера.
— Мы от вас в пяти футах — в пяти долбаных футах, — а вы говорите о моем целлюлите?! И о зубах этой девушки? Да она же красотка! Вы что, совсем?
На всех лицах написан тот же самый вопрос, только адресован он мне.
Вот именно. Я поворачиваюсь к numero quattro и неожиданно чувствую себя гораздо спокойнее:
— А мы что, тоже совсем? Неужели нам так страшно хочется работать у этого козла, что мы терпим такое обращение? Да нас тут за дерьмо держат!
Никто не двигается. Никто не моргает. Быстрые шаги Карлотты удаляются по коридору.
— Но не я. — Я поднимаю табличку с номером. — Не я! — Я хватаю картонку обеими руками. Я уже не прикрываю глаз, а тут очень светло — до невозможности, — и все-таки задираю подбородок, задираю высоко. И рву картонку. Numero uno с треском рвется пополам. — С меня хватит! Больше я сюда ни ногой!
Огромные диваны в цветочных чехлах, коврики в стиле «обюссон», люстры с бусами, старый кофр с проволочной клеткой для птиц наверху. Такое впечатление, будто агентство «Шик» подверглось нападению бабушек. Я осматриваю новый пейзаж, стоя в нескольких футах от Байрона, который водит по офису незнакомую мне девушку.
— Это называется винтаж — просто шик! Разве не идеально? — восклицает он. — Писк моды! Из Англии! Хотя, должен сказать, я и не думал, что так дорого облупить краску! Ну, как бы то ни было… о!
