Только что Митя гордился своей самостоятельностью, рассуждал о слабости других, и вот Высшие Силы в одно мгновение осадили его и сделали полностью зависимым.
Утром его повезли в операционную. Больничная каталка испуганно подпрыгивала на неровном полу. Над Митей проплывали голоса гуляющих в коридоре. Скоро его отключат наркозом, и начнётся то, что он категорически не терпел с самого детства: посторонние люди без его участия будут решать его дальнейшую судьбу. Остановка. Возник протяжный надсадный звук лифта, напоминающий тихий вой женщины, пытающейся сдержать рыдания. Снова началось подрагивание хлибкого транспортного средства мощностью в одну девичью силу. Кажется, приехали – операционная. Звонкое побрякивание, словно на мраморном столе раскладывают ложки и вилки. Прохладно. Слышится радио. Переговариваются люди. Тихие голоса отскакивают от потолка, стен, пола. И всё-таки: за что?
Через сутки Митя обнаружил себя под одеялом на мягкой пружинящей кровати. Башка была ясная, выспался хорошо. Глаза по-прежнему закрывала повязка. Рядом встрепенулась Лена. Голос её был усталый. Ждать пришлось недолго. Бинты сняли в палате, потом, посветив ярким светом, внимательно рассмотрели глаз через таинственный чёрный приборчик, сказали «хорошо» и оставили в покое. Усталый, измученный глаз плакал, пытался укрыться за веками. Оконный переплёт виделся им, как набор отдельных прямых линий и квадратов, сочленяющихся под самыми неожиданными углами.
Митя подчинился больничному распорядку: по утрам врачебный обход, короткие прогулки по коридору, уколы, тщательное обследование глаза на всяких непонятных приборах, после чего он постоянно слышал одно и то же: «хорошо». Глаз находился в центре внимания больничного персонала, а его хозяин забирался всё глубже внутрь самого себя. А там внутри не было ничего.
Болезнь полностью овладела Митиным сознанием. Поначалу-то он кинулся искать выход из ловушки, в которую попал. На протяжении всей жизни он в трудных и непонятных ситуациях выход находил, удовлетворяясь компромиссом, выдумывая себе оправдания, изобретая объяснения. В общем, как-то выкручивался. Вот и сейчас его мысль бешено заметалась, как горох в погремушке. Но очень скоро ему стало ясно, что это не тот случай, – выхода не найти. Он сразу опустил руки. И беспощадное уныние, похожее на жалобный собачий скулёж, начало засасывать его всё глубже.
Постепенно тяжесть на сердце становилась привычной, как стала привычной жалкая больничная обстановка. Перестали раздражать изгаженный подслеповатыми больными вонючий туалет, лежачее безделье, убогие разговоры соседей. Капли-уколы и посещение столовой превратились в самые существенные события. Обстановка располагала к отупению, а оно, в свою очередь, оказалось хорошим лекарством, потихонечку превращающим непоправимую личную трагедию в спокойное «ну что ж поделаешь».
Утром, убивая время до завтрака, он с удивлением вспомнил: сегодня его день рождения.
«Больше, чем полвека назад всё так неплохо начиналось. На эту дату приходился какой-то день недели, за окном стояла какая-то погода, и вот я появился на свет. Акушерка, наверно, по этому поводу что-то сказала и заодно шлёпнула меня по заднице, а я орал – все в такой ситуации орут, и я, наверно, орал. И в целом всё шло правильно. А потом то там, то здесь начали встречаться отдельные недостатки. То доска, по которой мне предстояло катиться, оказалась чуток недоструганной, то гвоздик на пути попался кривой. Родители мои разбежались кто куда. Не мне их судить, но они меня подставили. Так не делают. Зато учителей у меня было с избытком. Говорить «спасибо» и сморкаться в платок меня научили в семье, закону Бойля-Мариотта – в школе, смиренно терпеть вышестоящих недоумков – в армии. Что-то я приобретал, что-то терял… Избавился от влияния «общественного мнения», изготовляемого в Кремле. Сам избавился – это я молодец. Нет, конечно, и бабе Вере спасибо. Остальные потери менее радостные – в четырнадцать лет начало портиться зрение, не смог защитить диссертацию, а теперь вот оказался здесь».
Оттого, что Митя выписался и оказался дома, ничего не изменилось. Один в пустой квартире, он лежал на спине и рассматривал потолок. Иногда он вставал, подходил к окну и принимался проверять, как видит испорченное око. Глаз ломал и коверкал провода, крыши домов. Напутствие врача состояло из сплошных запретов: не прыгать, не наклонять голову, не поднимать тяжести… не, не, не… Для Мити всё сконцентрировалось на одном: не дать погибнуть трудам хирурга. В этом деле от него мало что зависело, но он добросовестно следил за тем, чтобы не клонить нос к земле. Берёг он свой глаз, как драгоценность. И не уберёг, – через месяц домашнего заточения в поле зрения опять появилась зелёная блямба.
Знакомая больница, знакомые коридоры, знакомая обстановка. То, что Митя наперёд знал почти всё, что будет происходить в первый день, то, что лица врачей и медсестёр тоже были знакомы, снимало нервозность неведения.
Через день, очнувшись от наркоза, он лежал на кожаном диване в больничном коридоре и тихо смирялся с судьбой, осознавая, что в конце жизни ему назначено ослепнуть. В успех врачебных усилий ему уже не верилось. И снова потянулись нескончаемой чередой длинные дни, оживляемые лишь процедурами, осмотрами и невкусной едой в столовке.
В один из вечеров навестить больного заявился Пашка. Выгрузив то, что обычно приносят посетители в больницу, он потребовал отчёта о состоянии здоровья. Но обязательный рассказ о своей болячке Митя скомкал. Он вообще не терпел распространяться о новейших средствах, лекарствах и симптомах. Тогда Пашка поудобней уселся верхом на свои проблемы и начал говорить. Говорил он долго, получая удовольствие от самого процесса. Сперва, желая, видимо, успокоить Митю и уравновесить себя с ним, он обстоятельно перечислил собственные недуги, поругал, как водится, врачей и привёл несколько случаев, когда они были, без всякого сомнения, неправы. После он коротко рассказал, что Вадикова жена окончила бухгалтерские курсы и пристроилась работать в туристической фирме. Если бы не она, Вадик околел бы с голоду. А теперь будет жить. Но он стал невыносим. Он полюбил часами обсуждать свои действительные и мнимые болячки. Заметив ироничный взгляд Мити, Паша пояснил:
– Я-то о болезнях говорил к слову – здесь больница, у тебя проблемы со здоровьем. Здесь сам Бог велел. А Вадика берегись: любой телефонный контакт с ним – это полтора часа его медицинских измышлений.
Затем Пашка перешёл к, на его вкус, более интересному: своей семье и даче. Со стороны могло показаться, что Валентина для него не жена, а личный враг:
– Двадцать раз на дню требует денег. Дай на то, дай на это… Я же их не печатаю. И главное, на что? Покупает, понимаешь, безделушки, конфеты, орешки всякие… Ладно – это мелочь. А сапоги? Каждый месяц ей нужна новая пара сапог. Сороконожка какая-то… Тряпки разные, кофточки… Почему нельзя жить сообразно своим доходам? У меня денег нет. А она при ребёнке начинает расписывать, какой я плохой. Благодаря её стараниям, сын со мной за день двумя словами не перекинется. Стоит только мне собраться на дачу – всё! Начинаются истерики, слёзы… Я эту дачу построил своими руками, всё до последнего гвоздика… И теперь, когда там можно отдыхать… Вот последний раз, во вторник… Нет, в среду это было. В среду я ходил на рынок, значит…
