А что, если я передумаю? Что, если это сюрреалистическое озарение объясняется всего лишь слишком напряженными раздумьями и накопившейся усталостью? Нельзя было не учитывать и эту вероятность. Раздраженная до крайности всеми этими вопросами, порождавшими все новые, и столь типичным для меня «плетением кружев», я вскочила и принялась расхаживать по квартире. На короткую минуту мне подумалось, что надо бы сесть за компьютер и составить список или что-то вроде диаграммы, чтобы лучше разобраться в себе. Я была уверена, что другие люди (особенно женщины) это делают, но еще не была готова стать одной из них и спрятать среди своих рабочих файлов папку «решения» или документ, озаглавленный «maxouflorian.doc»[77], с целью навести порядок в хаосе моих мыслей.
В общем, я решила все обдумать – а этот процесс, как я убедилась, лучше шел стоя и предпочтительно с выпивкой. Я направилась в кухню, приготовила себе непристойных размеров «отвертку» и принялась размышлять. Мне надо было прежде всего навести порядок у себя в голове. Отсортировать истинные чувства от тех, что были реакцией на растерянность или панику. Вот самый показательный пример: вправду ли я боюсь завтра передумать или убедила себя в том, что это может случиться, чтобы не пришлось действовать сейчас же?
Я отпила глоток коктейля, гордая своей прозорливостью и прогрессом.
Вопросы теснились в голове, не подчиняясь никакой логике, и осаждали меня один за другим: было ли это озарение реальным или просто меня устраивало? Пытаюсь ли я использовать Максима, потому что в глубине души хочу уйти от Флориана?
Я бродила из комнаты в комнату, потрясая коктейлем и что-то бормоча временами вполголоса. К моей великой радости, свет, озаривший меня, когда я читала пометки Максима, никуда не делся. Несмотря на все мои тревоги и метания, это было ясно: я хотела разделить что-то, и даже очень многое, с этим человеком. Я хотела увидеть его – увидеть, наконец, по-настоящему, – хотела, чтобы со мной были его голос и его мысли, хотела, как он сказал, чтобы «это продолжалось». Продолжалось долго-долго…
Через час я поставила на стойку пустой стакан. Пить второй коктейль было в высшей степени неблагоразумно, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы не поддаться искушению. Было около двух, через несколько часов вернется Флориан. Я решила поговорить с ним, когда он придет. Объяснить ему со всей возможной искренностью, что все произошло слишком быстро, что я стала другой. И снова бросилась в его объятия, просто не успев этого понять, что горе, пережитое из-за него, необратимо изменило меня и я не могу больше быть той женщиной, которая ему нужна, той, что была бы счастлива с ним.
Я не хотела упоминать Максима – или хотя бы упоминать минимально, – мне хотелось, чтобы Флориан понял, как поняла я за час хождения по квартире, что я ухожу, потому что не могу больше быть с ним. Да, отчасти благодаря появлению Максима в моей жизни, я «прошла этот путь», как выразилась бы Жюли Вейе. Но теперь я была убеждена, что, даже если Максим, с которым я собиралась увидеться завтра, отвергнет меня без долгих разговоров, к Флориану я не вернусь. Эта уверенность успокаивала меня настолько, что я уже могла, хоть и в лихорадочном состоянии, дождаться возвращения последнего.
Что сказали бы мне Катрин и Никола? Я не стала донимать их своими тревогами, но могла представить все их слова и жесты. Они, я была уверена, одобрили бы меня. Но я сомневалась в их беспристрастности. Я мысленно вопрошала их – до абсурдного дурацкое занятие – и вспоминала наши споры в надежде найти в них крупицы мудрости, как вдруг в голове всплыла одна деталь, которую упомянул Никола в нашем разговоре вчера на лестнице: Максим улетает в Лондон. Сегодня. Я застыла посреди коридора перед ванной, сказала себе: «Ох, мать твою, нет!» и кинулась в кабинет.
Я хотела сделать три вещи одновременно: позвонить в аэропорт и узнать расписание рейсов на Лондон, прыгнуть в такси и отправиться немедля выяснять отношения с Флорианом (потому что было немыслимо сказать что бы то ни было Максиму, пусть даже он будет уже на таможне, не поговорив сначала с Флорианом) и позвонить Никола.
Я открыла компьютер и ввела название аэропорта, но это был пустой номер: рейсов много, а Максим вполне мог лететь через Нью-Йорк, Париж, или Торонто, или любой другой город на этой планете, вдруг показавшейся мне огромной и враждебной. Я подумала было позвонить Максиму, но что бы я ему сказала? «Привет… в котором часу ты улетаешь? В семь? Отлично, не торопись уходить, мне надо зайти сказать тебе кое-что жизненно важное до твоего отъезда». Полный абсурд.
И я побежала – в буквальном смысле побежала – в прихожую, схватив на ходу сумку и сунув ноги в пару валявшихся на полу шлепанцев. На мне были старые черные легинсы и длинная белая рубашка поверх изумрудно-зеленого бюстгальтера, но мне сейчас было не до соображений моды: два самых важных признания в моей жизни придется делать в имидже Бритни Спирс на нелестных снимках, когда папарацци щелкают ее на выходе из «Данкин Донатс» или «Тако Белл».
Я была уже посреди улицы, готовая вскочить в первое попавшееся такси, как вдруг поняла, что не могу ехать к Флориану, не узнав, в котором часу самолет у Максима. Что, если он вот-вот улетит? Что ж, бог с ней, с честностью, подумала я, поговорю сначала с Максимом. И я побежала в сторону его дома, обнаружив, что в шлепанцах не очень-то побегаешь, особенно если они непарные: в горячке я надела два шлепанца из разных пар, один из серебристой кожи, украшенный хрусталиками, другой из старого доброго пластика ярко-розового цвета. «Твою ма-а-а-аать», – длинно выдохнула я и похромала к Максиму.
Я позвонила в дверь раз, другой, третий, потом несколько раз подряд, как будто убеждала Максима открыть. Я была так возбуждена, так спешила, что даже забыла о страхе, и это было хорошо. Но никто не открывал, Максима явно не было дома, и я уже собралась развернуться и уйти, плача от досады, как вдруг вспомнила о пожарной лестнице, которая вела прямо в его спальню. Что я теряю? Достоинство? Если на то пошло, сказала я себе, от него уже мало что осталось. И вот я полезла по железной лестнице на четвертый этаж и, как воровка, подкралась к застекленной двери в спальню Максима.
Мне пришла в голову крайне неприятная мысль, что я могу застать его в постели с другой женщиной, не такой сумасшедшей, как я, и более уравновешенной, и я заколебалась. Но было поздно, слишком поздно отступать, и я вытянула шею с бешено колотящимся сердцем и улыбкой на губах: это же надо вообразить, женщина в непарных шлепанцах шпионит за мужчиной с пожарной лестницы! Я знала для такой только одно определение – «дура чокнутая», и от этого мне хотелось смеяться, несмотря на мою нервозность. Я вспомнила бедную Марианну, которая тоже вела бы себя как дура чокнутая на моем месте, и заглянула в окно.
Комната была пуста – то есть захламлена, как обычно, но Максима внутри не было. Я разглядела мольберт, гитары, кровать, на которой мне было так хорошо, а потом заметила в углу большой открытый чемодан. Он еще не улетел, догадалась я, мысленно произведя себя в шерлоки холмсы. Он должен вернуться и закончить укладывать чемодан, это была хорошая новость, но она мало что мне давала: сколько времени требуется такому мужчине, как Максим, чтобы собрать чемодан? Порядка трех минут, не больше. Открытый чемодан у кого-нибудь вроде меня давал бы отсрочку как минимум в несколько часов, но я подозревала, что Максим успеет уложить старые джинсы, коричневые вельветовые брюки и десяток теннисок быстрее, чем приедет такси.
